— Я вижу, вам не нравится выполнять мои поручения, — ответила Эрика и занялась шнурованьем.
— Отчего вы так решили?
— Оттого, что вы, придя, первым делом стали молиться. А вы знаете, как для меня важно понять, что затевают эти два человека.
— Да, знаю. Но и не молиться я не могу. Я, сколько себя помню, утром и вечером молюсь. Так надо.
— У вас такая строгая вера? — удивилась Эрика. За то время, что она провела в Царском Селе, ни Михаэль-Мишка, ни Воротынский в соблюдении обрядов замечены не было, а Маша с Федосьей главным образом крестились на каждом шагу и по всякому поводу да в понедельник и среду не подавали на стол мясное с молочным.
— Я никогда не думала об этом, — помолчав, ответила Анетта. — Это моя вера, я с детства к ней привыкла. Я не думала, что она кому-то покажется строгой…
— Она для вас важнее всего? — сердито спросила Эрика.
— Я обещала, что буду вашим верным другом и все для вас сделаю. Я не переменчива, коли что сказала — так оно и будет! Но, но… но я никогда не подслушивала… и я чувствую себя страх как неловко…
— Вас растили сущим ангелом, — сказала Эрика. — Меня тоже. Но отчего-то я, если бы нужно было помочь другу или подруге, сперва помогла бы, а потом молилась, да еще так долго…
Анетта скинула расшнурованное платье и пошла в угол, где висел над тазом старинный медный кувшин-рукомой. Спустив с плеч сорочку, она стала обмывать грудь. Потом ополоснула лицо и вытерлась длинным льняным полотенцем с красными узорами по краям. Все это время она молчала, повернувшись спиной к Эрике. Наконец подошла и села на край постели.
— Простите меня, Като, — сказала она.
Эрике стало не по себе. Сама она, попав в такое положение, оправдывалась бы так, чтобы обвинителю больше и в голову не пришло говорить всякие глупости. Очевидно, в Курляндии и в Санкт-Петербурге ангелов растили по-разному.
Курляндский ангел совершил сам с собой чудо — заставил сердце окаменеть. Лить слезы о погибшем женихе — оно, конечно, правильно, невесте и положено лить слезы. Если бы Эрика могла сейчас оказаться дома, в Лейнартхофе, она бы заперлась в своей комнате и рыдала месяц по меньшей мере, останавливаясь лишь для удовлетворения телесных нужд. Но комнатка с акварелями на стенках и вышитыми алфавитами в шкатулках была очень далеко. Так что нужно было искать другого выражения любви — рыдания не годились. Месть стала той формой, в которую отлилась минувшей ночью любовь, словно легкоплавкое олово. Все отныне было подчинено мести. Потом, когда князь Черкасский заплатит жизнью за подлый удар на дуэли, можно будет вздохнуть с облегчением и заплакать, — не раньше. Не раньше!
