— Я ее за лугом встретила, на тропке, я шла тропкой, — смущаясь, говорила девица. — Спросила ее, как Царское Село обойти и выйти на Московский тракт. А она — хвать меня, и бормочет, и бормочет! Я поняла, что она царскосельская, из-под надзора сбежала. Делать нечего — пошли ее дом искать. Слава те Господи, нашли. А теперь заберите ее, а мне водицы дайте — и пойду я.
— Какой водицы? — возмутился Воротынский. — Ты, сударыня, с ней полдня мучаешься! Сейчас бабы накроют на стол, поешь с нами, сделай милость. Да что ты за узел свой держишься? Ей-богу, не украдем!
Девица, потупив глаза, поставила на пол небольшой узелок с имуществом.
— Мне б умыться, — тихо сказала она. — Думала, до тетушкиной деревеньки дойду, а не вышло…
— Федосья! Возьми ее к себе, все устрой, воду согрей! — велел Воротынский. Был он не то чтобы доволен, а просто счастлив.
Дура не желала отпускать свою спасительницу — держа ее за подол, потащилась следом, в комнату Маши и Федосьи. Нечаев и Воротынский остались за столом одни.
— Надо узнать, что за девка, отчего по лесам с узелком бродит, — сказал Воротынский. — Мало ли чья. Не разболтала бы…
— Пусть Марья ее расспросит, — придумал Нечаев. — Бабе-то она все разболтает.
Призвали Машу, приказали ей выяснить все, что возможно. И чуть ли не через пять минут она пришла со сведениями.
— Девка-то уж не девка, больше месяца как родила, сама кормила и грудь не засушила. Теперь вот не знает, как быть, чтобы молоко в груди перегорело, — сказала она. — Я чай, грех был. Где дитя — неизвестно, а саму из дому выгнали, она к тетке своей пробирается, у тетка где-то при Московском тракте деревенька. Тетка бездетная, примет, поди… и сидеть ей в той деревне со старухой, пока старуха не помрет, потому как больше податься некуда…
— Ну, это еще полбеды, — философски заметил Воротынский. — В деревне дурочке самое место. Ей ведь, поди, и шестнадцати нет. Дурочка — одно слово.
— Шестнадцать есть, она с виду дитя, а разделась грудь помыть — так уже спелая девка, — сообщила Маша. — Звать Анной. Что еще надобно?
— Ничего, ступай.
— Надо ей хоть немного заплатить, — сказал Нечаев, когда Маша ушла.
— Ты дуру проворонил — ты и плати.
— Оба проворонили.
— Так твою ж епанчу стянула! Вот дура дурой, а так на носочках прошла — тише мышки!
Аргумент Воротынского своей нелепостью смутил Нечаева. Но по-своему старый приятель был прав — тут подгадила не Фортуна Воротынского, а нечаевская Фортуна.
Федосья привела Анну, усадила за стол, принялась потчевать. Дура была тут же, держалась за рукав своей спасительницы, заглядывала ей в рот, гладила ее по плечу.
