И только пчелы чувствовали себя здесь легко и свободно: золотыми пульками пролетали над головами, ткали тоненькие, невидимые струны, наполнявшие воздух тихим гудением, усеивали летки, облепляли соты, — деловитые, трудолюбивые, неутомимые, они с раннего утра до позднего вечера несли и несли мед в свои восковые кельи.
Свирид все больше увлекался пасекой, и Оксен, хотя и упрекал порой отца, что тот совсем безразличен к хозяйству, в душе был доволен: пасека тоже начинала давать немалую прибыль, а отец еще и похвалялся, что будущим летом, если, даст бог, все будет хорошо и они не проморгают рои, будет стоять в саду полная сотня ульев.
При слове «сотня» Оксен даже вздрогнул.
Всюду, куда бы он ни шел, о чем бы ни думал, к нему привязывалась эта цифра. Весомая, соблазнительная, она все больше овладевала им, сделала его почти суеверным. Он даже деньги начал считать сотнями и, если в кармане у него звенело семьдесят, восемьдесят, пятьдесят или сорок копеек, не мог успокоиться, пока не округлял их до сотни.
Когда собирались на ярмарку и жена несла на воз тяжелую кошелку с яйцами, он спрашивал:
— Сколько яиц положила?
— Двадцать с половиной десятков. А что?
— Не могла триста?
— Да откуда ж их взять, если куры не нанесли?
— Тогда пятьдесят оставь дома. Другим разом продадим.
И добивался своего, вез на базар ровно две сотни яиц.
Эта цифра забрала над ним силу с тех пор, как Оксен задумал округлить восемьдесят семь своих десятин до ста. Десять купил как раз перед войной у пана: надоедал его управляющему, возил ему подарки, пока тот не уговорил панка продать тот кусок поля, который прилегал к Ивасютиному, «потому что на нем, скажу я вам, Микола Трохимович, будто черти топтались: что ни посеешь — ничего не родит!..».
Пан, спасибо управляющему, взял небольшую цену. Правда, пришлось еще подбросить управляющему, но все же обошлось дешевле, нежели в том случае, если бы он сунулся прямо к пану.
Теперь осталось докупить всего три десятины. И их не приходилось далеко искать, они были рядом. Вклинились в Ивасютино поле, словно заноза, не давали покою ни днем ни ночью. Если бы они принадлежали пану, то давно бы уже перешли к Оксену: он не постоял бы за ценой, только бы стать собственником этих десятин.
Да, на беду, поле то принадлежало самому упрямому человеку во всей Полтавщине — Протасию Некованому.
Сколько знали Протасия, все он делал не так, как все люди, а наоборот. Еще когда он был маленьким, отец сдирал с него кожу за это ослиное упрямство. Собирается, бывало, Протасий на улицу выйти поиграть с ребятами, а мороз такой стоит, что земля трескается. Отец и говорит:
