Достигнув дома, он сперва заглянул в окна и разглядел тещу. Она отворила ему дверь. Боцман поцеловал ее в щеку и вздохнул, когда опустил чемодан возле печи, где стояли ухват и скамейка, позволявшая старухе забираться наверх. С погремушками он пошел к своей комнате. Ребенок, видно, спал, и Титов, опасаясь его разбудить, осторожно отодвинул дверь, чтобы просунуть голову. Но теща сзади произнесла:
— Постой!..
— Кто? — спросил боцман.
— Постой, — опять сказала теща. — Там никого нет. Ребенка нет, и Клавы нет тоже…
Он подумал, что жена ушла катать ребенка по улице. Но вдруг чего-то испугался, взял тещу за руку, и она с недобрым выражением покачала головой.
— Жива Клава, — сказала она. — Чего ей будет? А ребенка, точно, нет. Он ей не понадобился.
— Что она придумала? — тревожно спросил боцман.
— Выкинула она ребенка, — ответила теща. — Нынче разрешено… Какого рожна бабе надо?.. — забормотала старуха. — Кто вас разберет?.. — И опять полезла на печку, чтобы там, накрывшись каким-нибудь изношенным пальтишком, кряхтеть и бормотать среди излюбленных к старости сумерек и кирпичей.
Потом появилась жена и не выразила никаких чувств ожидания, словно рассталась с мужем час назад. Сев к столу, она долго глядела в сторону, наконец сказала:
— Как прошло твое плавание?
— Зачем ты это сделала? — тихо сказал боцман.
— Потому, что я ушла от тебя…
— Куда ушла?
— Я совсем ушла, — ответила Клава. — Ты сам сказал: лучше разом… Прости меня…
Внешне Титов остался спокоен. Взяв погремушки со стола, он повертел их в руках и положил назад.
— Тебе, конечно, нужен развод? — сказал он.
Клава молча кивнула.
Выбрав из чемодана подарки, какие привез, он захлопнул чемодан и поднял его. Клава подошла к мужу, но ничего не произнесла, лишь погладила его плечо ладонью, а теща всхлипнула на печи. Отстранив жену, боцман направился к двери и ушел из дому.
Он не сразу возвратился на пароход. Целый день ходил по городу до самых сумерек, когда воздух, похолодав, казался слегка морозным на вкус. Несколько раз ему хотелось пойти домой, но в конце концов он понял, что идти незачем, и попытался спокойнее все обдумать. Это было непросто. Кроме самовнушения, что вся жизнь пошла прахом, в нем ничего не оставалось. Когда его встречали те, кто знал, то приветствовали удивленно, потому что он забыл про этот свой дурацкий чемодан, не испытывая его тяжести. Пивная его смутила. За ее ярко освещенными окнами беспокойно двигались мужские фигуры, слышались возбужденные голоса, и боцман туда зашел, сел за столик с чемоданом и заказал себе водки и пива. Он выпил до тупости и стал глядеть в кружку. Потом обратился к соседу и, манипулируя пальцем перед его носом, так и не начал разговора. «Ладно, давай лучше выпьем», — сказал сосед, но боцман, смутно оценив предложение, махнул рукой и поднялся. Потом он все же сел на катер и, взойдя на судно при свете стояночных огней, молча прошел мимо вахтенного в свою каюту, где сразу лег на койку.
