— Не надо, — голос его был спокоен, раньше он таких жестов не использовал, но теперь предупреждал значительно: — Я еще вполне живой. Не обижай меня.
— Да нет же! — воскликнула Клава слишком весело и поспешно и прижала руку к груди с видом испуганным и неискренним.
— Что — «нет же»? — сказал он.
— Ну… перестань, — ответила Клава с жалкой улыбкой.
— Лучше давай, чтобы было все по-хорошему, — сказал боцман, пытливо взглянув на жену. — Или уж рубить так рубить: разом и навсегда. Ну что ты за человек? Висишь как паутина…
Но тут она зажала ему губы рукой, создав лукавый переход к сближению, и, обняв жену, он стал целовать ее то в лицо, то в шею, то в мочку уха.
«Ладно, — рассуждал он. — Пусть только родит ребенка. Это главное. А там поглядим». И по ночам нашептывал Клаве, чтобы она поскорее родила, шептал нежно, горячо и упрямо, требовал и заискивал. Она смеялась и обещала. Ребенок мог не только удовлетворить его отцовский инстинкт, он должен был воцариться в семье и поработить свою мать. Он стал посещать разные бойкие места. Семейному человеку следовало заходить туда очень нерегулярно, но он как-то грустно поступился этим правилом. Как это ни странно, он все навязчивей любил жену, но, мучимый недоверием к ней, искал утешения в пивной, где действительно было это самое утешение с каким-нибудь старым товарищем, когда сперва брали в руки кружки, а по возрастании жажды — стаканы. Но неожиданно у Клавы появились приметы беременности. Она об этом сообщила, и опять с воодушевлением он отправился в долгое плавание. Жена глядела с берега залива, помахивая пароходу рукой из-за каменного барьера, как прочие жены.
Летом пароход возвращался в Ледоморск. Радист включил на палубе микрофон и завел победную музыку. По бортам протягивалась плоская зелень побережья, затем пошли лесные причалы. За предместьями вырастал город. Каменный барьер на набережной привлекал для свиданий молодежь, и теперь она там сидела, подстелив газетки. Под музыку пароход следовал как прославленный. Он обошел буи в заливе, снижая скорость; музыка послышалась в городе, производя при яркой погоде праздничное впечатление. Потом пароход бросил якорь на рейде, дожидаясь очереди у причала; катер доставил портовую таможню, и после контроля судна можно было сходить на берег.
Те, кто был свободен, погрузились на катер, который для занятых на вахте привез их семьи и друзей. Боцман тоже был свободен. Покрутив винты якорных стопоров, он сходил переодеться из робы в костюм и сел на катер. Некоторое время он подождал на берегу, поставив чемодан на чугунный кнехт. Матросы весело намекнули, что приход надо отметить, но он отмахнулся. Оттого, что была солнечная погода, пиджак казался ему горячим, и он его снял. В сорочке и галстуке боцман отправился дальше пешком, чтобы еще побыть со своими предчувствиями. По его подсчетам, Клава должна была нянчиться с малышом. Он загадывал, кто родился, но, в общем, ему было все равно, и мысленно он уже держал на руках долгожданное потомство. Правда, он не получал писем. Но в этом ничего необыкновенного не было: почта нередко запаздывала переправляться из одного русского порта в другой соответственно назначению парохода. Прошагав весь город, он сделал совсем благополучные выводы, поэтому достал из чемодана детские погремушки, чтобы были наготове, и нес их под пиджаком, как букет цветов.
