— Почему именно четыре? — спрашивал он. — А не два или пять?
Кащенко горячился.
— Неужели непонятно? Я окончу институт и годик поработаю, чтобы встать на ноги.
Кащенко вообще становился почти невменяем, когда речь заходила о Вере. До какого-то момента он рассуждал нормально, даже с некой старческой умудренностью, но вдруг голос его срывался на визгливые ноты, а на бледной коже высвечивался сизый румянец. Это было печально. Боровков думал: неужели любовь обязательно сопровождает некий душевный надрыв? Или она сама и есть сплошь надрыв, шаг в безрассудство?
Вика Брегет, худенький, похожий на голенастого птенца-переростка, с тонкими руками и впалой грудью, витийствовал о возможностях, которые открывает перед человеком постижение секретов йоги. Он тоже воодушевлялся, но в отличие от Кащенко без всякой аффектации. Напротив, голос его насыщался мечтательными нотками и глаза масляно блестели.
— Вы задумайтесь, братья, — вещал он. — Дело ведь не только в абсолютной власти над своим телом и духом, вся суть в перспективах. Восток точно угадал направление. Запад устремился в космос, где его неминуемо ждут страшные потери и разочарования, а восточная философия, которая нам, снобам, большей частью представляется этаким экзотическим произрастанием, пристально вглядывается в бездны человеческой личности. Те же йоги умеют высвобождать такие резервы психики, которые сулят человечеству новый золотой век.
Боровков дурачился.
— Скажи, Вика, а как йоги смотрят на любовь? Я слыхал, они смотрят на нее созерцательно.
Брегет отвечал серьезно, потому что озорные выпады Боровкова его пугали еще больше, чем его угрюмое молчание.
— Любовь для них понятие абстрактное. Это потому, что они не хотят распыляться, не хотят отвлекаться от решения центральных задач. Конечно, они заинтересованы в продолжении рода, но подходят к этому с механистических позиций.
— Тебе надо овладеть йогой, — обращался Боровков к влюбленному страдальцу Кащенко.
— Не стоит над этим шутить.
— Володя, ты избавишься от страданий. Разве не благая цель?
По ночам к Сергею приходил один и тот же сон. Вера Андреевна с расплывшимся серым пятном вместо лица лепетала ласковые шелестящие слова кому-то, прячущемуся в темноте, готовому напасть, а к нему, Сергею, протягивала не руки, а щупальца, нежно царапала по позвоночнику ногтями. Просыпаясь в холодной испарине, он еще некоторое время явственно ощущал знобящее покалывание на коже.
Мама спрашивала, почему он стонет и вскрикивает по ночам, что ему снится? Он ей не верил. С чего бы это ему стонать и вскрикивать? Боровков пришел к мысли, что происходящее с ним — искушение возраста, неизбежное, как детские хвори, его следует преодолеть по возможности с меньшими потерями. Иногда он снимал телефонную трубку, долго, тупо ее разглядывал, дул в нее и клал на рычаг.
