Деревья заиндевели в предчувствии близкой зимы. Стоя у окна, Боровков с жгучим любопытством наблюдал, как на льду кувыркались сумасшедшие мальчишки, смешно разевая рты в беззвучных криках. «Давно ли и я был такой, — грустно подумал Сергей, — куда все так быстро уходит?» Впервые в эту осень, холодея от ужаса, как бывает лишь в юности, он ощутил, что и его собственная зима не за горами, уловил слабое и душное дуновение смерти. Это она, кривая старуха, таилась повсюду, подглядывала за ним в самые сокровенные минуты и иногда заставляла споткнуться на ровном месте. Он никак не мог уразуметь, чему порой так безмятежно радуются пожилые люди и старики, которым смерть гораздо виднее, вокруг них она уже очертила свой заколдованный круг. На что они надеются, строя долгосрочные планы? Может быть, в каком-то возрасте в человеке срабатывают некие предохранительные клапаны и смерть из категории реальной переходит в явления предположительные? Пока ты молод, кажется, тебе ничего не грозит, но это тоже самообман. Как-то, возвращаясь с занятий и почувствовав вдруг необыкновенный прилив бодрости, он погнался за сухим скрюченным листочком и чуть не угодил под машину. Водитель грузовика окликнул его по-свойски: «Сука, жить надоело?!»
— Нет, не надоело! — Боровков помахал ему рукой. Он боялся растерять эту сошедшую на него, как благодать, бесшабашность. Знал, недолго продлится. Воздушная безмятежность, подобная обмороку, обязательно сменится упадком сил. Придется думать, как жить дальше. Впереди много еще будет неудач, может, будут и взлеты, только пока их почему-то не видать. Наверное, всему свое время, а вначале полезно, чтобы тебя несколько раз ткнули носом в грязь, чем больнее, тем лучше. Он с усмешкой потрогал свой нос, а проходящая мимо девчушка в кожаной куртке подумала, что он с ней заигрывает. И она его вызов приняла, показала ему язык, блеснувший алой искрой в меловом пролете зубов. Он развернулся и побрел за ней. Догнал. Стройная, с милым нежным личиком, лет шестнадцати от роду.
— Ты какое право имеешь взрослым язык показывать? — спросил Боровков.
— Ой, взрослым! А зачем ты сам мне рожу скорчил?
— Я тебе ничего не корчил. Я размышлял о смысле жизни.
— Ты что, правда, меня не узнаешь, Сергей?
— Почему не узнаю, узнаю. А ты кто?
Он вгляделся — о да! Это была Ксюта, дочь тренера Кривенчука. Это была ее чистая, задорная мордашка, только чуть вытянувшаяся и похорошевшая. Он обрадовался безумно, схватил ее за плечи, потряс, хохоча произнес:
