«А ведь он прав», — подумал Боровков.
Вернулись в лагерь под утро. Кузина и Лена Козелькова хлопотали с завтраком.
— Мальчики, мальчики! — Лена, добрая душа, всплеснула ручками и прикрыла рот ладошкой в испуге. Они были, наверное, похожи на выходцев с того света. Галя подошла к Боровкову, недоверчиво провела пальцами по его щеке.
— Очередной подвиг совершил? — спросила ворчливо.
— Ага! — глупо улыбаясь, ответил Сергей.
Девушки помогли им умыться, смазали йодом боевые синяки и ссадины, а потом отвели в свою палатку, где им, сказала Кузина, двум донжуанам, возможно, удастся поспать лишний часок.
В конце сентября Москва покрылась паводком дождей и туманов, а в октябре превратилась в гигантскую лужу, из которой торчали поблекшие коробки домов. Боровков работал как проклятый. Он погнался за призраками. Днем занятия, по ночам долгое, хмурое бдение над листами бумаги. Как и многие нынешние молодые люди, он еще в школе пробовал сочинять стихи и несколько рассказов написал. Он не считал занятие литературой слишком трудным для умного человека. То, что выходило из-под его пера, было, конечно, незрело, но друзьям нравилось. Их похвалы ему хватало. Но теперь он замахнулся на большее.
Перед тем как сесть за работу, он прочитал подряд несколько толстых книг по литературоведению и никаких особых тайн там не обнаружил. Во всяком случае, имело смысл рискнуть. В литературе, как и в жизни, как в бою, побеждали упорные, а ему ли сомневаться в своем упорстве. За два месяца, ни на что более не отвлекаясь, он накатал фантастическую повесть. Это была такая повесть, от которой ему самому становилось страшно. Самые лютые роботы из кошмаров Шекли и Уиндома уступали его механическим монстрам. Его электронные чудовища были абсолютны и несли на себе отпечаток дьявольской лапы. Сама безнравственность, глядя на них, сокрушенно качала головой. Ад великого Данте по сравнению с тем местом, где они обитали, показался бы лужайкой для воскресных прогулок. Человеку там нечего было делать с его хилым умишком, робкими злодействами и умильными представлениями о добре и зле. У Катерины Васильевны немели руки, когда она слышала ночной дикий хохот сына за стеной. В конце повести Боровков с наслаждением, смиряя дыбящиеся страницы, расправился с железными исчадиями тьмы, развеял их пепел по космосу и с удовлетворением поставил точку. Он назвал повесть «Каракатица с планеты Тель». У Кузиной имелась дома пишущая машинка, и она предложила свои услуги в качестве машинистки. Боровков подумал немного и отдал ей рукопись. Через четыре дня Кузина принесла ему толстую папку, перевязанную бечевкой. Он не спрашивал ее мнения, она сама его высказала.
