— Это когда же он в полковники выбился? — дивились хуторяне. — Он же войсковой старшина.
— А мы не знаем. Может, ему сам генерал Краснов чин пожаловал, — говорил Матвей Кулагин, обрадованный наскоком белого офицера.
— При такой заварухе можно нацепить и генеральские погоны, никто не сорвет, — не боясь расправы, объяснил Никита Казаркин. — Не наскочил он на добрых молодцов, живо бы ему укорот дали.
После удачных вылазок Лазарев, разомлев от выпитого, заставлял казаков своего отряда петь песни и танцевать. Сам же, развалясь в карете, лениво поводил рукою. Ему шептали на ухо:
— Краснопузые за бугром…
— Песню! — ревел Силантий. — Мою песню!
Из дворов сбегались дети, подходили к плетням хуторянки поглядеть на лихих казаков-танцоров. Вестовой Лазарева, мокрогубый парнишонок, браво запевал любимую песню властного повелителя:
Ой, вы бабочки, вы козявочки,
Шельмы вольные, вы роскошные…
Казаки выхватывали из ножен сабли, шли в круг, рвали каблуками подорожник, присвистывали.
Тут-то вам попеть,
Тут вам погулять,
Мужей дома нет,
Некому ревновать…
На шум, сломя голову, перемахивая через плетни, торопился Жора Чуваев. Бородатый, с подкрашенными губами, с деревянными ложками за поясом, кидался он в тесный круг и усердно, до изнеможения топтал землю огромными разношенными сапогами, прищелкивая в такт топоту ложками.
Лазарев улыбался, оглядывая хуторянок, потом вдруг, посуровев, командовал «на конь!» и, молча прыгнув в седло, звякая шпорами, казаки скрывались за окраинными тополями.
— Уе-ехали-и… — вопил им вслед Жора Чуваев.
В дурном настроении Силантий, покачиваясь, подходил к хуторянину, брал его за ворот рубахи, поигрывая плетью, угрожающе спрашивал:
— Ко мне в отряд пойдешь?
— Раненый я… — робко отговаривался казак и отводил взгляд.
— Гребуешь? Или шкуру спасаешь, гад? А может, ты этих поджидаешь?
— Кого?
— Ну, этих… что в Советах сидят… — Лазарев ждал от хуторянина хотя бы невзначай оброненного слова «товарищ», чтобы по приказу генерала Краснова за это новое страшное слово всыпать казаку сорок плетей а оштрафовать его на пятнадцать рублей. Или Лазарев ждал оскорбления. Случалось такое. За слово «буржуй» можно ввалить пятьдесят плетей или выселить казака из хутора на три месяца.
Свирепея, Лазарев приказывал неразговорчивому казаку:
— А ну-ка иди по дороге. Иди! — И выхватывал из деревянной кобуры маузер. — Всех сволочей перестреляю! — И целился, покачиваясь, неуверенно поводя рукою.
Но не стрелял на людях, средь бела дня, если даже хуторянин не хромал и нарочито не горбился.
