— Написать все можно! — оборвал рассказ Гаврила. — Видать, мы с тобой не споемся. Да и не надо.
Никогда Игнат не задумывался над тем, откуда берутся деньги, куда и как уходят, как и сколько платят работникам. Никогда не вникал в то, почему у одного хозяина земли и быков больше, у другого меньше, почему иной работник клянет хозяина, кто-то гуляет, а кто-то трет кулаком глаза. На все случаи ответы давал отец: «Лодырь… Не умеет жить… Дед его пьяница, потому и дети бедные… Землю не любит… Сам бедный да женился на такой же…»
Ему всегда думалось, что пришел он в уготованный мир, где все заранее — давно и навеки — устроено, поделено и налажено. Не надо ничего переделывать. А вот теперь оказывается, по словам Акима, что не совсем все так?
Игнат чувствовал себя виноватым перед мастером — бедным, бездомным человеком, — но не мог согласиться с его уж больно отважными рассуждениями: Аким из тех, кто намеревается забрать землю.
Игнат начал пристальнее приглядываться к отцу. Замечал, как и с кем говорит отец: если ровня ему — по плечу похлопывал, если человек был побогаче и в делах половчее — в глаза ему заглядывал, заискивал, а если вел разговор с бедным хлеборобом, мог и посмеяться над ним, ругнуться зло.
После покрова дня строгали в клуне, и дядя Аким молчал, будто выговорился в праздник и сказать уж нечего. Лишь однажды пожаловался:
— Сын мой в шахтах работает, а здоровьишком плох. В деревеньку бы ему, на свежий воздух, а он говорит, мол, жизнь переделаем, поеду.
* * *
Двадцать шестого октября 1917 года радист стоявшей в Ростовском порту яхты «Колхида» принял сообщение из Петрограда о свержении Временного правительства а переходе власти к Советам. Известие о победе Октябрьской революции разнеслось по городам, станицам и хуторам Дона.
Заходила буруном, замутилась жизнь во всей округе. Сбылись давние слухи. На хуторах митинговали, сшибались, как никогда раньше, припоминая старые обиды и долги. На куренях заполыхали красные флаги. Длинное дощатое крыльцо атаманской управы избороздили белые неровные буквы: «Вся власть Советам». На высоком сарае хозяина магазина нацарапали: «Хлеба Мира Свободы». Ночью кто-то забелил неровные следы-царапины, но мокрые буквы четко темнели на стене. В станицу заявился постовал Никита Казаркин. Поблескивая веселыми глазами, он ковылял по проулкам с листом бумаги и совал его каждому встречному под нос.
— Слыхал? — спрашивал он.
— Чего? Приперся чего в станицу, спрашиваю?
