Пелагея, прислушиваясь к разговору, перестала греметь тарелками и конфорками. Дед покосился на мастерового. Гаврила заерзал на скамье, видно было, что не рад он был, что затеял этот разговор.
— Выходит, мы, Назарьевы, народ душим, кровь его пьем. Так? — спросил, наваливаясь на стол, Гаврила.
— Ты погоди серчать, ты поразмысли.
— Ну-ну… Эх, были бы мы плохие, не ел бы ты за этим столом, не ел бы так сытно.
— За своим бы ел. Кричите вы на Донщине: мы, казаки, едины должны быть. Так? Землю Войска Донского защищать. Чудно́. Едины! А едят все свое, и всяк по-разному. Вот в чем загвоздка. И не стыдно богатому сытно есть, в хромовых сапожках похаживать, на своего брата казака бедного глядючи. Едины! Смехота.
— У нас, у казаков, — плохо, а где же хорошо, сытно?
— Везде порядки одни. И в нашей Курской губернии, и в Воронежской… Повидал я.
— Раньше за такие речи — к атаману! — взвизгнул дед. — Да плетюганов бы всыпали. А теперь… — И дед, негодуя, ударил сухим кулачком по столу.
Игнат делал знаки Пелагее подложить в тарелки, разливал по рюмкам, в разговор не встревал. Он впервые слышал, чтобы отцу вот так в глаза выговаривали. Даже диковинно как-то. Пришел человек с далекой курской земли, сел за стол и без оглядки на властей начал недовольство жизнью высказывать.
— Это ты про тех бедняков говоришь, что в деле не торопятся. С ленцой люди. У бога, мол, дней много. А ты знаешь, что мы, Назарьевы, для народа сделали? Мост! Видал? Красавец!
— Видал.
— То-то…
— На трудовые кровные этого б не сделал. С народа взял себе, тихо взял, часть завернул на мост и крикнул про это на весь Донской округ. Какое ж это благодеяние?
— А то, что помышляет кое-кто вовсе землю забрать? Это как, не грабеж? Эх, вы-и… Не там правду искать взялись.
— Поглядим, как будет, — спокойно сказал Аким. — Чего наперед загадывать. Эх, что и говорить, неровно радости и горе на людей раскиданы. Один идет ровною дорожкой, легко ему, а другой в тернах запутался, одежку оборвал, мучается всю жизнь, бедняга.
— Пожалел лентяев. Не они жизнь делают.
— А может, на роду кой-кого записано — до смерти нуждаться, — влез в разговор дед.
— Это кто ж написал? — ощетинился Аким.
— Так повелось. Не нами заведено. Жизнь, она и есть жизнь. Разная она. И люди в ней — разные. — Уже кричал, хмелея, Гаврила. — Жизнь, как сказку, не выдумаешь.
— Ты не кричи, — осадил Аким. — Я не боюсь. Прогонишь — поднимусь и пойду. Это тебе с места стронуться страшно. — И, не глядя на Гаврилу, видя, что к разговору прислушивается Пелагея, продолжал спокойно, тихо: — Недавно мне один человек интересную книжку читал про деревенскую бедноту. Интере-есную. Про меня там все сказано, про жизнь мою. Умный человек писал. Ведь как получается. Земли у нас в России много, а голодаем. Таких, как я, мильены, богатых меньше. Прибыль от нас им плывет. И выходит, не они нас кормят, а мы — их. А каждый человек, ежели он не урод, должен жить своим трудом. Про меня в книжке, как я разорился.
