Не успел Игнат вдоволь нагореваться, как пронеслась весть по хутору — нашли Ермачка еле живого под Красноталовым бугром. Стрельнули под лопатку. В станичной больнице лежит без памяти. Хлопочет возле него Нинка Батлукова. У Демочки на заре вспыхнул сарай и сгорел дотла. А в нем были поросенок, куры, с трудом добытые доски.
Припомнилась угроза Сысоя: «Не мы отомстим, так наши верные люди…» «Наши»… Какие они — «наши»?
Ночью поскребся в окно отец. Сунул Игнату в коридоре два узла и шерстяной тяжелый носок. В нем брякнули деньги. Зашептал:
— Уходим мы. Переждем на стороне. Ты на курень в станице поглядывай. — Всхлипнул, обнял сына. — Не думалось — не гадалось…
— Куда, батя?
— На Кавказ. Там наших много, есть к кому прислониться. Ну, а ты… ты обожди. Не трогайся с места, может, обойдется…
— Зачем далеко-то?.. А если на хутор к бабке Агафье? Там и переждать.
— Пережидать долго придется. Да и знают нас там.
— Может, и не тронут. Зря ты…
— Верный человек сказал, что в списке я есть… Не нынче-завтра могут взять под белы руки. Чужой я стал. Чужой в своей станице.
Расставались на родном Назарьевском мосту. Внизу, целуя берега, плескалась Ольховая, вкрадчиво шуршала в камышах. Вверху на длинном шесте бесшумно колыхался бордовый флаг.
— Вернусь я, вернусь на родную сторону, — твердил Назарьев-старший, обнимая дрожащими руками сына, может не веря в то, что говорил. — Мать поклон передавала. Ты бы пришел проститься. Высохла она от горя, на такую жизнь глядючи.
— Батя, ты пропиши. Может, и мне убегать придется. Я приду на зорьке. Мамане — поклон.
Затихли шаги отца. Игнат долго глядел в темноту. Будто все годы у Игната был невидимый, но ощутимый заслон, опора надежная — отец и мать в станице. Им без боязни выплескивал горе свое Игнат, они подбадривали его в тяжкую годину. Отец и мать уходят. Будто рушится падежный невидимый заслон. Игнат один на один теперь с бедами и горем.
Кого-то увозят, кто-то уходит сам…
И потом не раз мерещились Игнату высокие горы, каких он сроду не видал, неприветливые горцы в черкесках с кинжалами на поясах. И среди них — одинокие, неприкаянные отец с матерью. «Уж не пошли они по миру с сумою?» — горевал сын и вспоминал о запрятанном в саду носке с деньгами. Но потом узнал от станичников — пристроился отец на тихой станции, в мясную лавку на подводе тушки бараньи возит. «Ну, голодным не будет», — успокоился сын.
…Перемахивали через Красноталовый бугор дни, ночи, сплетаясь в месяцы, годы. Поугомонился народ, измученный передрягами жизни, за дело взялся. Надо было жить.
