Когда с девчонкой я гулял…
— Ермачок, ты что же это свою родню из родительского куреня выселяешь?
— Сердце у него окаменело.
— Заставили. Он — подневольный.
Младшая сестренка Сысоя, размахивая руками, усердно топталась на грядках лука и морковки. Хрустели под ее ногами кусты помидоров, огурцы. Девчонка приговаривала:
— Никому, никому, не достаньтесь никому…
— Ребята, куда подевалась моя Фекла?
— Побегла на могилки с маманюшкой проститься.
Дядя Никита Казаркин ходил вокруг подвод, укутывал пальтушками и одеялами детей, причитал:
— Ну, болезные мои, не плачьте, горюшком не убивайтесь.
— Дядя Никита, иди к черту! Мало тебе костей мяли?
— Спробуем этой жизни. А может, хуже не будет, а? — спрашивал дядя Никита Назарьева… — Неужели один другого загрызут до смерти?
Игнат молчал. «Что-то начинается пострашней, чем было, — встревожился он. — Начинают закручивать гайки. Эх, не сорвалась бы резьба. Ишь ты, и Демочка тут. Стоит поодаль. Голову опустил. Должно, не насобачился людей выдворять».
— Игнаша! Годок! — кричал Сысой, тряся Назарьева за рукав. — Я запомню эту ночь! Запомню! Снимают нас, как курей с насеста. — Он грозил кому-то, грязно ругался и все норовил схватить Игната за ворот, будто Назарьев был во всем виноват. — Не мы отомстим, так верные люди наши… Свидимся! Мы — одного поля ягоды.
— Ты, Сысой, не злись, ты пожил. Дай и нам, — сказал Казаркин.
— Игнаха, — Кулагин положил тяжелую ладонь на плечо Назарьева. — Ну, а мы куда? В артель «казаки-разбойники»?
Назарьев не ответил.
Рано утром Жора Чуваев уселся на каменном фундаменте будущей библиотеки, не торопясь, вытащил ложки, обтер их об штаны и, когда на проулках показались люди, запел скорбно:
Не жевать теперь свининки,
Не пивать и молочка.
Справим нынче мы поминки
По коровам да бычкам.
— Должно быть, последняя песня Деяна-образника, — говорили хуторяне.
— Лебединая песня…
Игнат не прятался и на люди не высовывался. Без страха, как что-то должное, ждал своей очереди. Но проносило беду, как проносит стороной черную тучу в осеннюю распутицу, — не выселили. «Ломают судьбы, корежат, — встревоженно думал Назарьев. — К добру ли? И — не жалко. Что станет с хутором?» Игнат знал, как жили домовитые хозяева, знал их работников. Не раз приходилось слышать слезную жалобу на хозяина — недоплатил, не кормил, побил ни за что… Колотилось Игнатово сердце при таких жалобах — этак пошел бы и всыпал хозяину горячих плетей, чтоб не обижал бедного хуторянина. А вот теперь Игнату жалко стало уезжающих. Куда поедут? Кто их ждет? Что станет их кровом?
