Большинство девочек было новых, о прошлогодних проделках компашки в смешанной школе ходили легенды, но Сима ничего никому не рассказывала.
2
Школа веселилась — грохотал новогодний бал. Гамом и веселым оживлением был наполнен не только зал, где стояла елка, но и классы, в которых переодевались, репетировали.
Все было великолепно и елка, и гирлянды, и снежинки, нанизанные на нитки, опутавшие коридоры, окна, потолки зала. Девочки потрудились: ведь это был первый бал в их школе, на который пригласили мальчиков.
У входа в зал висела огромная яркая газета. Большими буквами Никины стихи.
В классе почему-то догадались, что Ника пишет стихи, и принудили ее сочинить поздравление для газеты. Стихи у нее получались плохие, в них не удавалось втиснуть и частички того, что она чувствовала и хотела бы выразить. Чувства оставались сами по себе, в ней, слова — сами по себе бродили по бумаге. А тут пристали с ножом к горлу: «Не хочешь постараться для школы… не любишь свою школу…» Еле выдавила из себя четверостишие.
От Нового года всегда ждешь чего-то особенного. И это особенное произойдет не теперь, не зимой, а весной, когда растрескается на куски холод, улетит в пространство, а солнце вытянет слепые бутончики подснежников из земли, они нальются теплом, распахнутся и утвердится другой тон, другой цвет на земле — голубой, зеленый, золотой, на много дней, до самой, самой поздней осени…
Ника и Клара переоделись в пустом темном классе на третьем этаже. Присвечивал им уличный фонарь; специально не зажигали света, чтоб никто не ворвался. По совету Никиной мамы сделали костюм Черномора и Людмилы. Клару еще можно было узнать. В длинном белом платье (ночную сорочку обшили лентами), в русском кокошнике (картон, вата и елочные бусы), с фатой (тюлевая занавеска с окна), в белой маске, закрывающей только глаза, она оставалась все той же маленькой пухленькой Пупочкой. Прозвище это стало ее вторым именем, даже Ника иногда называла ее так, хотя сама на себя за это сердилась.
Зато Нику не узнать: чалма, бородища из пакли до земли; мама слепила и раскрасила носастую бровастую маску, шаровары пестрые до колен (мамина старая шаль), туфли с завернутыми носами, в руках булава.
Черномор вел по коридору Людмилу и грозно размахивал булавой: пусть только посмеют отнять его пленницу, его добычу, — заработают шишку на лоб, будь то хоть сам неустрашимый Игорь-Гарри, повелитель компашки.
Почему-то этот губастый наглец так и лез в мысли. Он отталкивал, возмущал и в то же время притягивал своей необычностью, какой-то силой, которой подавлял других. Почему такие подавляют, даже хороших?
