Тем временем хозяйка, старая и обедневшая шляхтянка-вдова (она жила с двумя дочерьми, сын — в городе), пока жарила к ужину картошку, напускала полную хату смрада и дыма.
Патрон, кончив играть «танго с собственными вариациями», бросал гармонь на скомканное одеяло, хрустел пальцами, зевал, потягиваясь, говоря: «А! Все, братец мой, тлен на свете»,— и шел за стол.
С какой-то особой ловкостью, свойственной пьяницам, нагибался, находил под столом и брякал рядом с миской бутылку; протирал уголком скатерти стопочку, серьезно и молча наполнив ее, шутил: «Землемеры пьют без меры»,— затем опрокидывал водку в широкий рот. Из вежливости, кратко предлагал выпить и безнадежному в этом деле апликанту: «Может, и вы? Прошу!..» Съев большой кусок баранины и тарелку жареной картошки, наливал себе еще, выпивал до дна (но уже не так ловко), закусывал хлебной корочкой с солью, сворачивал огромную козью ножку, блаженно затягивался, хитро поглядывая при этом на апликанта, и бормотал себе под нос: «А! Все, братец мой, тлен на свете...»
За переборку, где жила хозяйка с дочерьми — с младшей, черномазой и смешливой Михасей, и старшей, шепелявой, со слюнкой в уголках губ, толстушкой Стефой,— каждый вечер приходили девушки-шляхтянки. Вначале они там тихо шутили и смеялись, потом трещали как сороки, наконец лезли на переборку, к щелям и с громким хохотом убегали, когда апликант поднимал голову.
Гармонь в руках патрона к тому времени снова оживала краковяком, полечкой или кадрилью.
Дощатая стенка под напором шумливых гостей вот-вот готова была рухнуть; босые девичьи ноги шлепали по земляному полу, а живые глаза так и сверкали в щелях.
Хозяйка приглушенным голосом, но так, чтобы слышали и землемеры, выговаривала проказницам: «Ей-богу, сломаете! Что это вы делаете? Дверей для вас нету, что ли?..»
Патрон с лихим весельем перекидывал гармонь с колена на колено, а лохматую голову резко склонял набок и громко приглашал, перекрывая звук:
— Входите, входите, паненки! Не стесняйтесь! Полечку станцуем...
За переборкой слышался радостный топот босых ног. Переборка трещала и наклонялась, а лампа там почему-то гасла... Молодой писк и хохот сливались с переборами гармони и причитаниями старой хозяйки.
Тогда патрон не спеша поднимался со скрипучей кровати, не глядя вниз, высвобождая ногу, запутавшуюся в одеяле, что сползало и волочилось за ним, и, продолжая играть, направлялся за переборку (ход был через сени); шел, совсем не торопясь, толстый и сытый, приземистый, «наводить порядок»,— говорил он.
