«Дедуня мой родной! Я еще отомщу за тебя, за все твое горе, муки. Зубами буду грызть тот гнет, который душил тебя! Край мой родимый! Мы, твои верные сыновья, еще перестроим тебя! Не будешь ты таким печальным и убогим!»
И шел все быстрее и быстрее, нашептывая сам себе слова радости и утешения; он сразу почувствовал себя сильным и мужественным, ему хотелось лететь...
Решил взяться за крестьянский труд, работать до пота, беседовать с людьми, рассказывать им об освобождении и лучшей жизни, просвещать их... Затем, отдохнув немного у отца, снова отправиться на свою прежнюю работу, а дальше видно будет что и как...
КОЛОНИИ
I
Стояла уже черная грязная осень, когда землемеры, патрон и апликант*, все еще отводили участки под хутора, или, по-здешнему, колонии, в глухих местах на западе Белоруссии.
Апликант, разумеется, старался нарезать участки до наступления зимы и поскорее сбежать из этой глухой шляхетской околицы в город на зимовку.
Патрон же небрежно медлил и оттягивал дележку земли до снега...
— За свою бедовую жизнь работаю уже в тринадцатой губернии, братец мой,— сказал он как-то беспросветным, как могила, вечером, когда после короткого, мутного и студеного осеннего дня за окнами гудел ветер, трепал и теребил в саду ветки яблонь и груш.— Так что незачем спешить, в четырнадцатую успею за мое почтение,— добавил он и, сморщив старые бритые губы, сильно дул на планы...
Когда табачная пыль и пепел немного рассеялись, патрон выпрямлялся, какое-то время стоял, толстый, приземистый, у стола; расставив ноги и подбоченясь, с шутливой грустью в глазах смотрел на свою работу и жалобно качал головой.
— Эх, братец мой, делай все, как я, и голова болеть не будет! — говорил он и доставал с полки трехрядную венскую гармонь; усаживался на кровать, что аж кряхтела под ним, и сыпал веселую полечку.
Апликанту было душно. Чувствовал он себя, как после жаркого спора.
С расстегнутым воротником, пощупав ладонью лоб, выходил он на улицу, в сырую осеннюю темень. Там, в заброшенном, пустом саду, прислонялся к влажной коре осокоря. Иногда слушал, иногда невольно ощущал гуд его неумолчной печальной беседы над собой, откуда изредка падала за шею приятная холодная капля; он смотрел и смотрел в черный ночной провал, не в силах задержать на чем-либо свой взгляд. Вслед за ним выходил на улицу и патрон. Водил рукой по косяку и рассуждал вслух и вроде с удовлетворением:
— Мать честная! Хоть глаз выколи!
Пошлепав по грязи возле крыльца, звал апликанта и возвращался в хату.
