Уж оттуда постараюсь прислать тебе не только лирику но и какие-нибудь факты. Так что извини!
Твой Л.
Дорогой товарищ!
Пишу тебе из Вильни, из той Вильни, откуда светила могучим светом наша древняя культура...
Нога моя уже ступала по тем улицам, где за несколько сотен лет до этого ступал великий сеятель гуманизма и просвещения доктор Скорина и где еще совсем недавно беспощадные палачи вели на казнь мужественного вождя повстанцев Калиновского...
Тут пел свои мужицкие песни отец нашего возрождения Матей Бурачок...
И теперь здесь, за Лукишской площадью, стоит мрачный, обнесенный высокой стеною дом со множеством небольших окошек, а на каждом окошке толстая решетка...
К Вильне мы подъезжали вчера поздним вечером. Я невольно заволновался, сердце мое затрепетало от непонятной тревоги, я вглядывался в сверкающие впереди огни и думал: вот и ты, Вильня. И я буду жить и ходить там, где жили и ходили великие сыновья страны... Я увижу твои освободительные силы, я буду с ними, я всего себя отдам тому делу, которое откроет новую страницу истории. Мне хотелось плакать и смеяться, мне почему-то было стыдно перед самим собой и вместо с тем смешно.
Вечером город показался мне огромным, сияющим, шумным и необыкновенным. Приехав в гостиницу, я хотел было тотчас пройтись по улицам, но время уже было позднее.
Сегодня я проснулся очень рано; спалось мне сладко, хотя и тревожно; встав, я первым делом распахнул окно — со своего третьего этажа я увидел большой красивый город: черепичные крыши, прямые и высокие костельные башни, сады. И надо всем — высокая зеленая гора (я догадался, что это летописная Замковая гора), на ней башня, а чуть дальше была видна широкая река — Вилия. Там, особенно за Вилией, увидел я и высокие фабричные трубы, из которых стлался черный дым. Правда, хотелось, чтобы этих труб было хотя бы немного больше...
Потом уже, когда я ходил по улицам и садам, по берегу широкой и спокойной Вилии и быстрой, бурной Вилейки, возле Понарских гор с голыми кручами,— мне все необычайно нравилось своей живописной красотой.
Общий вид города, архитектура многих зданий, особенно эти черепичные крыши, и вообще все — казалось мне настоящей Западной Европой, хотя в то время я видел Европу только на рисунках...
На панских улицах чаще всего я слышал русский и польский языки. В грязных же, кривых и узких-узких переулках еврейская беднота говорит между собой на родном языке, с остальными по-русски, а изредка и по-польски. И только на рынках, от крестьян, а иногда на вокзале от рабочих и на улицах от дворников и возниц слышал я родную речь и в таком красивом и чистом диалекте, как будто все эти люди сотрудничают в «Нашай ніве».
