— Ах ты, воровка, пся крэв! — кричал он на нее по-польски. Она молчала и, оглядываясь по сторонам, отступала, Лавочник угрожающе махал ей вслед кулаком. Потом спокойно и важно вернулся в свою лавку.
Женщина спряталась от скандала, от людей за угол дома и прислонилась к стенке. К ней подошел какой-то мужчина, видно, тоже бедняк, в дырявом жупане и кожаных лаптишках, подвязанных веревочными оборами очень низко, у самых щиколоток.
— Ведь я и не думала воровать...— наконец произнесла она по-белорусски, затем стала что-то торопливо и горячо объяснять по-литовски.
Мужчина попыхивал трубкой, смотрел на крестьянку задумчивыми глазами и ничего не говорил, но все же был рядом с ней, обиженной.
— Что за шум, а драки нет? — с шуткой взошел на крыльцо стражник.
— Глупости, пан стражник! — весело отозвался лавочник, со смехом выходя ему навстречу и открывая перед ним портсигар с папиросами.
Крестьяне, наблюдавшие эту сцену, тоже заулыбались, словно и на самом деле ничего особенного не произошло.
— Ой, сто там, не трогайте вы ее! — подала свой голос старая еврейка, торговавшая лепешками.
А спустя минуту все вошло в свою колею.
***
Только это и увидел Лявон, когда подошел к почте. Сам он был бледен и держался за сердце, чтобы хоть немного усмирить его гулкие удары. Он настолько растерялся, что толком не мог понять, почему прошел мимо.
Осторожно переступил через молодицу с ребенком, рассевшуюся на ступеньках почтового крыльца, прошел по коридорчику и оказался в довольно мрачной прихожей. Там, на скамье, сидели две крестьянки с посылками на коленях; третья, помоложе, стояла рядом и держала в руке письмо.
Почтовые окошки закрыты, нигде ни одного работника.
Лявон поздоровался со всеми и тоже прислонился к стене в ожидании.
За дверью часы пробили половину девятого...
— Тетеньки, когда же приемка начнется? — наклонилась молодица с письмом к тем, что сидели с посылками.
— Да разве нам знать, когда паничи придут,— терпеливо ответила одна из них, и в комнате опять воцарилась тишина.
Вслух они говорили по-белорусски, а перешептывались, как видно, по-литовски.
Минут десять — пятнадцать спустя показался, молодой человек с черными прилизанными усиками. Он отомкнул двери, вошел в канцелярию и тут же открыл окошко. Все встали. Молодой человек сел за стол с бумагами и произнес густым, сытым, самодовольным голосом:
— Господа, прошу!
Никаких господ здесь не было, пришло только еще несколько крестьян и бедных евреев. Первой к окошку подошла молодица с письмом.
