Авсоний посвящал Биссуле стихи. Стихи скромные, поскольку учитель из Бордо (тогдашней Бурдигалы, где родился Авсоний) был прилежным ремесленником, производившим гекзаметры и пентаметры, а никак не поэтом, о чем свидетельствует его пространное и скучное сочинение о реке Мозель. Любви для рождения поэзия недостаточно, хотя порой без любви не обойтись; сочиняющий дистихи о собственной страсти нередко больше заботится о дистихах, чем о любви. Тем не менее авсониевы дистихи выглядят более чем достойно, в них воспевается двойственная природа Биссулы — светлокудрой и голубоглазой германки, римлянки по платью и по манерам, дочери Рейна, которая у истока Дуная стала гражданкой Лация. От последовавшей за ним возлюбленной Авсоний, любовавшийся ею и когда она надела римское платье, не требует отказаться от своего происхождения, от рек и лесов Германии. Обрести новое «я» вовсе не означает отказаться от прежнего, можно обогатить свою личность, обретя новую душу.
Разумеется, Биссула последовала за Авсонием в Рим, а не Авсоний остался в Свевии. В каждой встрече цивилизаций (гармоничной или конфликтной, между разными людьми или в личном опыте отдельного человека) всегда неизбежно присутствует выбор, заставляющий, хотя бы на мгновение, идентифицировать себя с той, а не иной цивилизацией. Сделать подобный выбор заранее невозможно. Борхес в одном из своих аллегорических рассказов говорит о том, как лангобардский воин (оставивший свой народ, чтобы стать защитником Равенны и ее базилик) и английская дама (оставившая привычный крут, чтобы стать членом индейского племени) — две стороны одной медали, равные перед лицом Бога.
Возможно, Биссула, оказавшись в латинском мире, обрела себя, подобно варварам (Эцию, Стилихону), ставшим последними великими защитниками империи, большими римлянами, чем сами римляне и их безвольные императоры, или подобно английской дворянке, о которой пишет Борхес и которая нашла себя среди индейцев. Поиски идентичности никогда не кончаются, упорная защита своих корней порой может обернуться рабской привязанностью к прошлому, а в иных обстоятельствах — добровольным согласием эти корни перерубить. Твоя судьба и судьба твоей земли не оказались для тебя горькими — так мог сказать своей Биссуле Авсоний, прибавив, что по сравнению с ней, оставшейся германкой, римские женщины казались ему куклами и пустышками.
В споре между истоками у Бригаха почти нет сторонников, несмотря на то что в Донауэшингене еще совсем короткий Дунай становится притоком Бригаха. Лишь М. Ф. Бройнингер в трактате 1718 года об истоках Дуная склоняется в пользу Бригаха, впрочем, доводы, которые ему удалось наскрести, сводятся к одному-единственному, согласиться с которым трудно: свежесть вод. В надписи на скромной и неприметной табличке о Дунае не говорится; вокруг расстилаются зеленые луга, тихо, все дышит покоем. Нет ни одного трактира, зато есть скамейка, установленная, как гласит надпись, Landesbausparkasse — местным кредитным учреждением.
