Мы шли вытаявшим майским лесом, спускаясь к небольшому старому поселку, что скученно, по-сиротски ютился у речной излуки. Только там, думалось мне, можно было найти самый близкий от военного городка ночлег.
Отец поначалу рассказывал с подробностями, затем перешел почему-то на скороговорку, а еще через десяток минут умолк совсем. Я решил, что его утомили невеселые воспоминания, но он замолчал, оказывается, совсем по другой причине.
Коротко, порою невпопад отвечая на мои вопросы, отец внутренне готовился к тяжелому разговору. Он понимал, что об этом надо или сразу сказать, или вовсе не говорить.
Отец решил сказать.
И это стоило ему немалых душевных усилий.
После долгого его молчания я услышал совсем, сдавалось мне, незнакомый голос, временами непонятно надтреснутый, с неестественными паузами:
— Васи-то… нашего, сынок, нету, кажись, больше… в живых.
Отец повернулся ко мне на узкой лесной тропке, и я увидел, как мученически напряглось его бескровное лицо. Окаменевшее, со сжатыми челюстями и вздувшимися желваками, оно испугало меня своей мертвенностью.
— Кто сказал тебе?
Видимо, я не спросил, а крикнул, и мой крик, заключенная в нем боль только усилили в отце ту невысказанную горечь, которую он так отчаянно пытался смирить в себе.
Отец отвернулся, а я, дожидаясь ответа, не понимая его молчания, бессмысленно смотрел, как дергается в нервном тике его веко.
Лес был полон птичьего щебета, был насквозь просолен и пропитан солнцем, а мне чудилось, что мы, едва отец произнес свои страшные слова, провалились в глухую, лишенную света пещеру.
— Было разве письмо? Или кто передал? — не щадил я отца новыми и новыми вопросами. А потом опять почти крикнул:
— Не может быть!..
Я не замечал, что кричу. И что утверждаю, в сущности, бессмысленное. Не может быть? Почему? Война ведь!
Но у отца были другие доводы.
— Я слышал, сынок, — сказал он.
— От кого?
— Сам слышал, — глухо сказал отец.
— Что ты слышал?
— Это… самое, сын…
И может, потому, что я уже не кричал, а еле выдавливал из перехваченного испугом горла хриплые слова, отец усмирил наконец в себе боль.
