Мы обнялись, но отец уклонился от поцелуя в губы, и я понял: ожила «палочка Коха». Тот самый «дротик», что когда-то, движимая злобой бессилия, метнула в него смерть.
Отец догадался, что я подумал об этом, и, когда мы вышли из штаба, сказал:
— Да, сын, списали меня. По чистой. Как говорится, ни в седло уже, ни пёхом… Легкое подкачало.
Я растерялся, не зная, как быть дальше.
— А теперь… что же?.. Куда?.. Места наши когда освободят?
— А ты веришь — освободят?
Мне показалось странным, как отец произнес эти слова: в голосе ни сомнения, ни отчаяния и — пристальный, напористо спрашивающий взгляд:
«Ты веришь?..»
Я не понял его и удивился:
— А ты… не веришь?
— Нет, ты, сын, ты скажи, — торопливо и горячо настаивал отец.
— Конечно, верю. А как же?!
С лица его, как тень, сошло напряжение, отец облегченно улыбнулся и сильно, глубоко, будто дыхание его перед этим было долго и выжидательно выключено, вдохнул в себя весенний воздух.
— Хорошо это, — удовлетворенно сказал отец.
— Что — хорошо? — опять не понял я и вопросительно посмотрел на него.
— Что веришь, говорю, хорошо, — пояснил отец. — Я, признаться, пуще всего боялся услышать другое.
Отец на глазах моих заметно ожил, повеселел и даже добродушно пошутил над моей полувоенной формой (обмундирования не хватало, и потому был я пока в своих собственных штатских брюках, но уже в форменной армейской гимнастерке, правда, «бэу» — бывшей в употреблении). И отец, окинув меня с ног до головы взглядом, сказал:
— Тебя будто кто вытаскивает из штатской одежды, а силенок для того не набрался. По штаны вытянул, да так и оставил.
— Не хватает на всех.
— Оно верно. Вон сколько под ружье рядом поставили. Поди-ка нашей да натачай для всех. От сапог до шинели-то.
И помолчав:
— А небось хочется-то, чтоб во все военное. А? И чтоб новенькое, как с иголочки.
— Да как тебе сказать…
— Да так и скажи, что хочется, — улыбнулся он. — Это я по себе знаю. Молодо-зелено — без перины стелено. В седле передремлешь, на прикладе переспишь, а ради амуниции, — чтоб там портупея, сабля — на штыки полезешь. А? Тем более что не рядовой уже. Гляди сколько угольничков на петличках. Аж по целых четыре… А? Тут бы все навострить да начистить-нагладить… чтоб блестело!
Я промолчал, только пожал плечами: мол, что же поделаешь, коли так вот пока выходит?
— Ну, да ты не расстраивайся, — продолжал отец. — Ремешки и все такое прочее — не самое главное. Это ты сам понимаешь. А самое главное… Вон каким лютым лихом все враз повернулось. Так что…
