Упрямствуя, земля глинисто шуршала и там, где ее грызло и било железо, вздымалась, как от боли, рыхлыми желто-серыми опухолями.
Василию пришлось разбросать свои пулеметные взводы вдоль всей линии обороны батальона, и теперь он вынужден был торопливо переходить с одной позиции на другую. Он знал, что бой возможен и ночью, и потому хотел быстрее, до наступления темноты, приноровиться, привыкнуть к новому для него степному пространству.
Но Василий так и не привык к этому пространству, потому что степь менялась на глазах: накренившись к закату, солнце перекрашивало даль и сухое небо над ней из белесых в темные тона, размытые с одной стороны — там, куда простирало свою власть море, — текучим полублеском его отражения в воздухе.
Из этой цветовой переменчивости степного простора, казалось Василию, и родился первый всхлип приближавшейся бомбы.
Бомба разорвалась, и звук взрыва растаял, а всхлип продолжал висеть над степью, будто молниеносно и невидимо плодился под небом, заселяя все новые и новые пространства.
Вдоль недорытой траншеи и от окопа к окопу хриплые голоса перекидывали команду:
— Прекратить работы! Всем укрыться!
Василий спрыгнул в ближайший окоп, который, вместе с бруствером, был ему по грудь.
— Пригнитесь, товарищ лейтенант, — кто-то снизу коснулся его руки.
Василий оглянулся на голос и увидел на дне окопа сержанта из первого взвода своей роты. Механически повинуясь, Василий наклонил голову, и глаза его, зрачок в зрачок, встретились со взглядом сержанта. Тот смотрел на своего ротного в упор, но так отечески мягко и сочувственно, что Василий не смог скрыть удивления.
— Что это вы? — спросил Василий громко, пытаясь перекричать гул бомбежки. И вдруг умолк, пораженный обжигающе-явственной знакомостью лица этого сержанта.
Никогда ранее Василий не замечал столь упрямо пристального внимания во взгляде своего пожилого пулеметчика — ни на переформировке, ни при следовании эшелоном, ни здесь, в Крыму, на четырехдневном марше… Не раз здоровались, встречались взглядами… Бывало, приходилось и прикрикнуть в сердцах — был немного медлителен сержант Дублович, — но ни разу на округлом, уже заметно посеченном морщинами лице этого человека, в его приштрихованном усталостью взгляде не вспыхивала такая вот знакомость, по-странному теребившая в памяти Василия какие-то чутко отзывчивые струны.
«Что это вы?…»
Слова прозвучали сухо и неуклюже, Василий понял это, и, движимый мгновенно родившимся чувством неловкости, опустился на корточки к противоположной стенке окопа. Он достал папиросы, протянул Дубловичу. Сержант молча, качнув головой, отказался и, подождав, пока ротный закурит, прокричал сквозь новые близкие взрывы:
