— Товарищ лейтенант, вы в Песках не бывали?
— Где? — Василий не мог поверить, что не ослышался. К тому же Василия, как и всегда в разговоре с сержантом, смущал и настораживал его польский выговор.
— В Песках, под Картузской. Под Березой Картузской, — уточнил Дублович, и оттого, что он сделал ударение на слове «Березой», к его польскому выговору прибавился белорусский.
— Бывал, как же, — быстро отозвался Василий. — Оттуда…
Он не смог закончить, голос оборвало взрывом, стенка окопа, которую Василий подпирал спиной, вздрогнула и пропала, что-то твердо-округлое ткнулось в лицо. Василий не сразу понял, что это колени сержанта Дубловича. Василий хотел оттолкнуться от них, но не смог, на спину, шею и голову навалилась неприятно холодная тяжесть. Взрыв не поскупился швырнуть в окоп сыпучего, чугунно тяжелого грунта. Земля проникла за воротник, побежала знобящими струями под гимнастеркой.
Василий распрямился с трудом. Высвобождаясь из-под засыпи, он нащупал руку Дубловича и, почувствовав, что крепко встал на ноги, помог подняться сержанту. И если бы его спросили, что двигало им в ту минуту — чувство товарищества или что другое, — он не смог бы ответить точно. Упоминание о Песках с еще большей силой подчеркнуло для него знакомость каких-то черточек в лице Дубловича, и теперь Василию ничего так не хотелось, как открыть, узнать, установить истоки этой похожести с кем-то, вернуться с их помощью туда, в Пески, к Белому озеру, в начало его командирской службы.
И еще во что-то вернуться, в какое-то иное, совсем иное начало.
В какое? Во что — в «что-то»?
Это «что-то» жило в душе Василия расплывчато и туманно, жило, слабея, но не забываясь, как боль раны, которой суждено затянуться, но не остаться без следа. И возможно, в первую очередь из боязни потерять ниточку, способную привести его память в Пески, а не из иных, пусть столь же сильных побуждений, Василий, будучи засыпан землей, искал руку сержанта Дубловича. А найдя, помог ему подняться. И спросил, не успев отплевать песок:
— Целы, сержант?
— Хвала матке боске. — Дублович растерянно улыбнулся нечаянности слов, сорвавшихся с его губ.
А Василий слов почти и не слышал. Ему сказала теперь что-то и улыбка Дубловича, а более того — безыскусная растерянность сержанта. И может быть, еще один-единственный штришок, одна тончайшая черточка решили бы в ту минуту загадку, но завыла новая бомба, заставила их обоих пригнуться.
Взрыв грохнул далеко, и за ним вдруг хлынула в уши тишина. Василий распрямился, глянул в небо и почти тотчас увидел уходящий к горизонту самолет. Видимо, тот самый, который последним заходил на цель. Далекий жалящий вой «хейнкеля» был единственным звуком, тревожившим покореженную землю.
