Я остановился.
Крутой спуск и тропинка вниз.
Берёза мерзла на откосе, зябко поджимая ветки с шелестящими обрывками серых, сморщившихся от холода листьев, словно куталась, укрывалась от пронизывающего ветра в старую, залатанную, почти уже не греющую шаль.
Боком, с трудом удерживая равновесие, спустился я по тропинке вниз.
Вода была совсем близко. Там, где тёмный язык глины вдавался в узкую песчаную полосу, схваченную облизанным волнами льдом, там я стоял и держал Железную Птицу за широко разведённые крылья на вытянутых руках.
Мальчик, выгуливавший флегматичного дога у пруда, смотрел на меня, широко открыв рот.
Ну да, не каждый же день на его глазах топили таких невиданных в нормальном мире тварей.
Собака его, словно почуяв что-то неладное, подбежала ко мне, обнюхала мои ботинки…
— Собака — и то умнее тебя, — ворчливо заметила птица.
…и, чихнув, отошла в сторону.
— Филимон, ко мне! — крикнул мальчишка.
Пёс явно не хотел уходить. Он, фыркая, нюхал песок и косился на меня, словно решая, стоит ли оставить ему меня в покое, или лучше на всякий случай укусить.
— Филимон, кому я сказал!
— Ничего у тебя не выйдет! — нагло заявила птица. — Я сейчас такой крик, такой гам подниму — сюда со всего парка собаки сбегутся.
— Ничего, — ответил я. — Можно и в сторону отойти. Берег большой, тебе места хватит.
Я отошёл в сторону. Метра на три. Пёс поднял голову…
— Филимон!
… порычав немного, развернулся и побежал к хозяину.
— Накося, выкуси! — торжественно заявил я и снова поднял птицу над водой.
Если бы раньше она так отчаянно не доводила меня, если бы один вид её не ассоциировался у меня с тупой, насквозь сверлящей голову болью, если бы не была эта гадина в последнее время верным и вечным спутником всех моих ночных кошмаров, если бы не извела она меня так сильно и так умело, и если бы сил и самообладания было у меня хоть немного больше, так, чтобы каждый вдох скупо не тратить на ненависть, а оставить ещё немного для смеха — то вид этой схваченной за крылья, бессильно повисшей на руках моих птицы, с болтающимися, дрожащими, скрюченными холодом руками-лапами, с непробиваемо-наглой и тупой физиономией (у обычных-то, никому не делающих зла птиц никакой физиономии, пожалуй, и нет, но у этой была — и какая!), с взъерошенными, отблёскивающими на солнце перьями, что делали её теперь отчасти похожими на диковинного мутанта-дикообраза, весь этот нагло-нелепый и пародийно-трагичный вид её мог бы вызвать у меня лишь смех, судорожный, неудержимый смех, переходящий в истерику.
