«Неправда. Мой отец не алкаш. Он начал пить недавно, он ещё…»
Затяжная рвотная судорога узлом скручивает моё тело.
Я рычу, словно зверёныш. Падаю на пол.
Затылком бьюсь об мокрый кафель.
Красные и сиреневые круги плывут у меня перед глазами.
Руки дрожат. Скрюченными в судороге пальцами я пытаюсь схватиться за фанерную перегородку.
«Я не урод! Не урод!»
Рвотные позывы выкручивают тело наизнанку, из пустого желудка к горлу подкатывает обжигающий желудочный сок.
Невозможно дышать. Лёгкие не слушаются.
«Я не… не урод!»
Потолок крутится каруселью, каруселью…
Кружится.
Свист. Я насвистываю мелодию. Весело. Смешно.
Солёный вкус. Я облизжываю разбитые губы. Вкус человека. Любовь.
Любить легко. Надо только молчать и насвистывать эту мелодию. Только я так и не понял, что же это за песня.
Мне легко… легко…
Десять лет.
Голова кружится, уходит сознание. Должно быть, без него легче…
Смерть. Вино. Апельсиновый сок.
Наклон.
Левым бортом самолёт наклонился к земле.
Земля в пыли снежного утра, в редких каплях едва процеженного сквозь плотно сцепившиеся облака мутного зимнего света, плывёт и качается за кругом стекла, будто ворочается сонно, разбуженная посадочным рёвом турбин.
Ночные огни её ещё не погашены.
Искры оранжевой россыпью по белым, чёрным, синим и серым коврам городских кварталов, посёлков, парков, лесов, по переплетающимся линиям улиц, проспектов, шоссе.
Огни ближе. Мы идём на посадку.
Ещё минут пятнадцать. Не больше.
И контейнер будет доставлен.
Мой сосед спит. Он угомонился уже на исходе ночи, после промежуточной посадки в Ташкенте.
Выбрался из салона и, кажется, хотел погулять по городу. Отчего-то он был уверен, что в город его непременно выпустят. Ругался с пограничниками и кричал им, что уже договорился с Каримовым о предоставлении политического убежища и отгрузке партии дынь на Савёловский рынок.
Супруга вместе с ним не пошла. Махнула рукой и сказала, что за две недели он её и так… В общем, надоел.
Минут через десять его притащили обратно в салон. Стюард и пилот, которые, по счастью, оказались неподалёку.
— Ты в справедливость веришь? — спросил меня Рожнов, втискиваясь в кресло и с резким, сердитым щелчком застёгивая ремень. — Вот ещё привяжите меня, суки, привяжите!
— Не верю, — честно ответил я.
— Вить, поспал бы?
— Ты молчи! Человек правду говорит! Нет этой справедливости и не было никогда! А что надо делать, чтобы была?
«Правду? — подумал я. — Ну что ж, давай говорить правду. Как просил».
