Старые кеды пропитались водой, и отрывисто чавкали в такт бегу. Пятки скользили по мокрым стелькам, стирая в мозоли кожу, бежать становилось всё труднее.
На повороте к школе я едва не упар, потеряв равновесие.
«Хватит…»
Я перешёл на быстрый шаг.
Можно не спешить — и так уже весь промок. И отец теперь уже где-то рядом.
Я пошёл вдоль низкого школьного забора, вглядываясь в едва освещённый дальними фонарями полумрак.
И, шагов через двадцать, я увидел его. Моего отца.
У разросшихся, с прошлого года не стриженных школьным садовником кустов сирени, прямо на мокрой земле сидел, прислонившись спиной к забору, мой отец.
Он мычал что-то нечленораздельное, мотал поникшей на грудь головой, иногда взмахивал руками, будто пытаясь поймать что-то в воздухе.
Он не видел меня. И, наверное, не хотел видеть.
Я подошёл ближе.
— Папа!
Он не повернул головы. Ничего не ответил. Он продолжал мычать и бормотать что-то непонятное.
Я положил руку ему на плечо.
Он дёрнулся, едва не завалившись на бок, так что я едва успел его подхватить.
Только тогда он заметил меня.
Он поднял голову.
И я едва не отпрыгнул назад, испуганный его побелевшим, обескровленным лицом и коротко блеснувшими в мутном фонарном свете желтоватыми, в красных прожилках, глазами.
Потемневшие, припухшие веки задвигались. Его зрачки едва заметно задрожали.
— Сына… — прохрипел он.
— Пап, домой надо, — прошептал я осипшим голосом.
И чувствовал, что говорю что-то не то, не то, что надо. И делаю что-то не то. Понимал, что теперь не домой его надо вести, а…
— Может, врача вызвать? — спросил я. — Тут автомат недалеко, у гастронома. «Скорую» же бесплатно… Я позвоню?
Отец замотал головой.
— Не… Не, сына… Домой надо. Правда?
Он сделал попытку приподняться, но смог — и тяжело осел на землю.
Я подхватил его под локоть.
— Вставай, пап! Правильно, домой надо. Мама ждёт. Плакать уже начала. Давай, вставай! Собирайся!
«Почему — собирайся? — подумал я. — Что ему собирать?»
Сам не знаю, отчего в голову лезли именно такие мысли.
Но сосредоточиться и подумать о чём-нибудь более умном я не мог.
Дождь резко усилился, засверкали молнии.
В голубом их свете лицо отца показалось не просто белым, а мертвенно-бледным.
Я схватил его за руку. И резко потянул на себя.
Тело его, обычное худое и лёгкое, которое даже мне, маленькому и худому мальчишке, казалось не по-мужски тонкокостным и слабым, стало вдруг грузным, тяжёлым, неподъёмным, будто напитавшимся, расползим и разбухшим от дождевой воды.
