Дмитрий Иванович вытянул руку, схватился за ветку, как за единственную опору (не опираться же руками о скользкий ствол), потянул её на себя (мелкие брызги потоком хлынули на голову и плечи, и ватные остатки сна мигом улетели прочь) — и, покряхтев и простонав с полминуты, медленно поднялся.
Необыкновенным был для него этот вечер! Он и сам удивлялся тому, как покладисто ведёт себя обычно капризный его организм (впрочем, крутить баранку да тянуть токосъёмники троллейбуса за канаты тоже не сахар, особенно зимой, но чтобы вот так, в холоде и мокроте — и хорошо, хорошо!), и ещё больше удивлялся тому, как легко относится он, не молодой уж и, вроде бы, не глупый и не легкомысленный (хотя, насчёт последнего — как посмотреть!) мужик к странному (если не безумному) своему поступку и насколько же мало беспокоит его (да нет, не беспокоит вообще!) грядущая непременно тяжёлая и бесприютная жизнь (вот скажем, что есть-то завтра? на сегодняшнем пиве, хоть, говорят, и калорийное оно, а далеко не уйдёшь), жизнь, которую он, возможно, сам сегодня изрядно и сократил.
«А и хер с ним!» — решил Дмитрий Иванович.
И подумал, что, наверное, сказать надо что-то другое, более возвышенное и романтичное.
«Это… как его… умру в погоне за мечтой?»
Нет, такая фраза ему не понравилась.
Какая там мечта?
Последняя мечта (о собственном арбузе, выращенном самолично в дачной теплице) умерла года три назад. С арбузом ничего вышло. То ли климат не подошёл, то ли семена на рассаду выковырял он не из того арбуза.
А больше мечтать было не о чем.
Все остальные мечты исполнились.
«Умру в обнимку с альбомом… И люди узнают…»
Нет. Ни черта они не узнают. Альбом бросят в мусорный контейнер. А его (нет, уже только тело его) повезут в морг на опознание. И Тамарка, наконец, вздохнёт и скажет: «Так я и знала!»
В общем, теперь можно просто жить.
И понять, наконец, какого же чёрта появляются в небе эти проклятые пятна!
— Извиняюсь, — сказал непонятно кому Дмитрий Иванович. — Пиво назад просится…
Он обошёл яблоневый ствол, встал так, чтобы не видели его из окон ближнего дома (хотя и темень на дворе и свет от фонарей до школьного двора и сада едва доходит, но кто ж его знает? и неловко как-то, на виду…), зажал подбородком пакет с альбомом, подрагивающими от подступившего ночного холода пальцами расстегнул ширинку и щедро полил яблоню, давшую ему приют от дождя.
И услышал:
— Нехорошо, мужик. Нехорошо… Смущаешь ты меня очень! Не знаю даже, что о тебе и сказать.
