— Maintenent[34], — шепнул он.
Выдернув руку, я встала.
Он опять ухватил меня за руку и стал говорить, что Хэмиш Бонд немолод, почти старик, что мне неизвестно, какая она, настоящая любовь, и неужели мне не хочется попробовать?
Я вырывалась, а он все нашептывал, что ничего-то я не знаю и никогда не знала. Потом вдруг холодно, обычным своим голосом сказал:
— Если, конечно, ты не изменяешь своему старикану. У тебя с этим его любимчиком ничего нет?
Задохнувшись от возмущения, я рванулась от него из последних сил, но он удержал меня и, притиснув к груди, зажал мне рот рукой. Очень крепко сжимая меня в объятиях, он говорил все тем же четким полушепотом:
— Теперь, вот теперь, сию минуту! Я отниму руку от твоего рта, но ты не закричишь! Нет, ты не закричишь, Крошка Мэнти, потому что кричать тебе вовсе и не хочется! А хочется совсем другого!
На секунду он замолчал, я почувствовала, как колотится в мое левое плечо его сердце, и мне стало трудно дышать.
Потом он сказал:
— Теперь! — Сказал по-английски, совершенно обычным голосом и отнял руку от моего рта.
Клянусь, не помню, закричала ли я… Странным образом я просто этого не знаю.
Но это и не важно. В комнату вошел Рору, оттого ли, что я кричала, или случайно, но вошел. Когда он появился, я отчаянно боролась или же начала бороться — кто знает, как это было на самом деле? — но я боролась, громко крича:
— Рору! Рору!
Схватив Чарльза за плечо, Рору броском отшвырнул его от меня. Бросок был такой сильный, что Чарльз, полетев как-то боком, потерял равновесие и упал, ободрав висок об острый угол кресла. Он лежал на полу, на миг потеряв сознание, и на виске его была кровь.
Потом он поднялся, опершись на кресло, со словами:
— Ты ударил меня! Ударил белого. Тебе известно, что это значит.
Рору бросил на меня безумный взгляд.
— Нечего глядеть на нее, — сказал Чарльз. — Она сколько угодно может ходить к тебе на свидания за амбар, но помочь тебе сейчас не в силах. Сейчас, когда ты ударил белого. Ведь она… — Он смерил меня взглядом и поджал губы, — … она свидетель никудышный, потому что и сама черномазая!
Теперь Рору не сводил с Чарльза широко открытых и каких-то пустых глаз. Лицо его было совершенно безучастным. Потом он ударил Чарльза.
Думаю, что Чарльз принял его безучастие за окаменелый ужас, и может быть, так оно и было. Наверное, всякий человек, и даже Рору, имеет право ужаснуться, если чувствует, что мир его рушится и почва уходит из-под ног. Так или иначе, но Чарльз, должно быть, прочтя выражение лица Рору как покорность и ужас, не был готов к обороне.
