Ему закинули руки назад, на кол, тотчас зажали в тиски, сорвали воротник, освободив шею, — все это было проделано в одно мгновение с готовностью, даже с явным удовольствием: наконец-то капитан перестал покровительствовать этому человеку-тигру!
Виктор висел теперь в наклонном положении и видел все очень четко, хотя мысли были в разброде, как у пьяного.
Кайматцу, нервно поигрывая перчаткой, всматривался в его лицо с жадным, почти сладострастным интересом. У капитана было лицо пожилой кокотки. А Ценгло на соседнем колу хныкал в бессильном старческом раскаянии:
— Прости меня. Не повезло нам, не удался фокус…
Голова Зютека лежала к нему в профиль, от нее растекались черные струйки. Как выброшенный на берег морской еж…
Виктор оторвался от этого отвратительного зрелища и, подняв глаза, увидел яблоню, осыпанную белым цветом. Она была прекрасна. Она была добра… И он улыбнулся ей сквозь слезы — боже, да ведь умереть совсем не страшно! — в судорожном порыве радости, спасительной и умиротворяющей, объявшей все цветущие деревья и все весны, какие он видел в жизни, какие будут и без него…
Сержант замахнулся. Со свистом рассекло воздух блестящее острие. Удар в затылок, нечеловеческая боль, разрывающая тело надвое, — и потом ничего… Тишина, белая зыбкая тишина… Он был уже где-то среди ветвей яблони — быть может, одним из ее белых лепестков, быть может, ее дыханием.
Кайматцу коснулся перчаткой его подбородка, легонько приподнял ему голову. Тонкие губы капитана сложились в трубочку, словно что-то сосали. Ему хотелось понять выражение блаженного облегчения на этом юном и смелом лице, в широко раскрытых глазах, затуманенных слезами выстраданного счастья.
— Снять!
Подошел насупившийся сержант. Ему была известна слабость капитана к хорошо сложенным юношам, красивым мужественной красотой.
Ослабили тиски, и Виктор свалился с кола.
Одну минуту он стоял на коленях, устремив безжизненный взгляд на сапоги капитана, на свои упиравшиеся в землю руки. Это в самом деле его собственные руки? Вот как судорожно скорчились? Он пошевелил головой. Резанула страшная боль.
— На этот раз вы получили удар плашмя. Встать!
Виктор приподнялся, пошатнулся. Колени как ватные. Значит, все это только репетиция? Чтобы кого-то потешить?
— Плохую услугу вы оказали своему приятелю — теперь его отправят в Пинфан! А вас придется подержать, пока окончательно не созреете.
«Не хочу», — хотел сказать Виктор, но только пошевелил запекшимися губами. Опять жизнь? Не нужна она ему, только что было так хорошо!
