Теперь она смотрела на него. В последний раз. Смотрела на комнатку, освещенную настольной лампой и от этого казавшуюся мохнатой и влажной.
В прошлый понедельник, когда она уезжала, в комнате была чистота, блестел пол, сверкала белизной скатерть, стулья были расставлены по местам, на полу возле кровати не валялись зимние ботинки. В прошлый понедельник Алик был другой, бодрый, веселый, шутил, что-то долго и путано сравнивал, блистая эрудицией, а она уезжала.
Все это было неделю назад. Сейчас на столе валялись окурки, и пепельницы из-под них видно не было. На Алике была надета рубашка, в которой он провожал ее неделю назад. Он даже не заглянул в шкаф, там висели выстиранные, выглаженные сорочки.
Юля не узнавала комнату. Шторы висели кое-как. Одна была оборвана и свисала набок. Дверь на балкон приоткрыта, и по полу тянет сквозняком. Закрыть балкон нет времени. Что это — занятость или игра? Алика однажды поразило, как какой-то великий ученый, кажется, Планк или Бор, пришел на лекции к студентам в домашней пижаме. То есть до такой степени был гениально рассеян, что не заметил, в чем идет к своим ученикам. А теперь Алик тоже поигрывал, почувствовав, что эдаким кратчайшим путем можно заработать себе славу непринятого и непонятого таланта, пророка, а может быть, и… гения. Для этого надо просто забывать бриться, закрывать балкон, окурки опускать мимо пепельницы, вечно опаздывать на работу, быстро и рассеянно есть, не придавая значения еде, ходить как попало и в чем попало, не заниматься спортом, а лучше всего публично презирать его. («Потому что это плебейство — приседать и отжиматься по утрам только ради того, чтобы долго прожить»). И он спешит, пишет, зарывается по уши в окурках, принимает ванну только тогда, когда приезжает она, а без нее в творческом экстазе мечет громы и высекает искры, и чуть ли не дым стелется по ночам, и удивительно, почему не горит хорошая финская бумага на его столе. Ему все некогда… Некогда поднять однажды на нее глаза и увидеть, что она из щуплой студентки давным-давно выросла в красивую женщину. И на нее, да-да-да, милый Алик, еще как заглядываются мужчины.
Нет, больше нельзя так жить. Надвое. Это его удел. Двоиться и троиться, рассыпаться квадратно-гнездовым способом. Это он, но не она. И пора ей рожать, пора иметь дом, а не пещеру с окурками в каждом углу. Пора жить определенно, а не стирать два комплекта постельного белья, ходить по дорогам двух городов, жить где-то посередине, в дороге, между двух параллелей и меридианов. Пора прийти в себя от этого шестилетнего обморока. Да, это жестоко, но такова реальность. Вот она, реальность, сидит, поджав под себя дырявые носки, грызет фломастер, вздыхает, берет сигарету, прикуривает, бросает спичку за кровать. Не задумываясь о том, что завтра она на карачках будет выгребать из всех углов остатки от его «божественного вдохновения».
