— Говорил он! Надо не говорить, а делать! — причитала при этом мать задышливо, ожесточенно. — Тебе бы в жены вон Райку или Файку Матрениных.
— Наплевать. Файку так Файку, — говорил на это сын.
— Вот пара была бы! Просто загляденье! Ты с нею забоженел бы, родимой! На смех людям.
Матренины отличались тем, что огород свой городили ольховыми прутьями; те высохнут за лето, а зимой хозяева обламывают у них сначала вершинки, а потом и вся изгородь пойдет на дрова. К марту дом их стоит сиротливо, как посреди пустыря. В мае Матренины городят снова, чтобы будущей зимой опять жечь изгородь.
Еле-еле, из последних сил налегали, трогали воз с места. Самое тяжелое — выбраться из зарослей, из чащи, где каждая кочка, каждый куст цепляется за сани, не пускает, да и наста нет, снег глубок и пышно лежит; случалось, сваливали понемногу еще раз или два. Наконец, совершенно выбившись из сил, выволакивали проклятый воз на опушку, где под ногами была уже снежная твердь. Отпыхивались, привалясь к хворосту.
Пар от них шел, как от загнанных коней.
Проезжавшие мимо них ругали мать:
— Ой, дура ты, Настасья, испортишь и себя, и детей. Гляди-ко, сколько наклали! Паре лошадей такое под силу.
Медленно, «с отды́хами», налегая на веревки плечами, как репинские бурлаки, брели Овчинниковы к деревне. И пока тащили деревенской улицей, мать прямо-таки распирало от гордости — они везут самый большой воз хвороста, какого никто не решался накласть. Свалив его у своего дома, совершенно упарившись и чувствуя полную обессиленность, мать счастливо говорила:
— Слава тебе, господи!
Словно господь бог помогал ей тащить в качестве еще одной пристяжной.
— За это время два воза можно было привезти, — гнул свое Леонид.
Но мать не слушала его.
— Ну… еще одну ездку… Теперь уж не полезем в чащу. С краешку возьмем.
И все повторялось тем же порядком.
Сестра Валентина была молчалива и никогда не перечила, а Леонида бесконечно возмущал этот бессмысленный, по его мнению, азарт в работе. Ведь можно и больше хворосту взять, да разумней, и выйдет полегче. Зачем же уродоваться-то! Он пытался втолковать матери рассудительно и терпеливо, но та неизменно сердилась и доводы его отвергала, укоряя ленью и называя «озырем упрямым», «тенятом некошлым» и «раздепаем».
За какое бы дело она ни взялась (свое ли, колхозное ли — без разницы!) — исполняла его жарко, жадно, словно оно у нее последнее, больше никаких на ее долю и не достанется.
Иной год клевер поляжет, косилка его не берет, надо косить вручную. Бригадир определит полосы, возьмутся колхознички… Ленькина мать, женщина не крупная и отнюдь не сильная, — впереди всех. Бабы сядут отдохнуть — она никак от своей полосы не оторвется, готова косить до помутнения сознания. «Настасья, да иди ты посиди!» — «Ой, сяду — и не встать будет!»
