— Да ты ничего не замечаешь! — прорывалось у нее со слезами и гневом. — Тебе чужая-то дороже. А мать-то родная хоть подохни! Я тебя рости-ростила, какие тягости приняла, выучила, а теперь на мать-ту можно наплюнуть. И чего я тебе, родимой сынок, плохого-то сделала? Чего ты все от матери-то отворачиваешься? Ишь они шопчутся! Чево вы все меж собой-то шопчетесь! Что за секреты от матери?!
Не понять было, что же, собственно, разгневало ее. Но ведь не отмахнешься просто так! Раз она плачет, значит, где-то в чем-то они виноваты… «Если человек кричит, — говорил Леонид Тае, — значит, ему больно!»
Они старались заслужить прощение, заслуживали его, на несколько дней наступал мир… до следующей грозы.
Нет, родительский дом не привлекал его тогда. Не домой спешил молодой муж с работы — он торопился к Тае.
Да что было-то в ней? И что уж так его тянуло-то?
Не то, что можно подумать.
Потом, ставши взрослым, Леонид Васильевич скажет себе так: «Мы день за днем открывали друг друга». В этом открытии и состояла высшая радость каждого дня.
Глупо, конечно, но это было так: на работе он скучал, тосковал, страдал даже от двух-трехчасовой разлуки с Таей! Если же она почему-либо задерживалась, молодой муж отправлялся ее встречать.
— Да не украдут, не украдут ее! — кричала мать ему вслед. — Эко сокровище, черт те дери! Куда ты утяпился? По дому дел сколько, а он бегает! Приколдовала она тебя, что ли?
В другой раз соседи могли слышать:
— Чего ты от меня шарахаешься! Минуты не посидит с матерью. Чай, не чужая тебе мать-то! Постыдись хоть добрых-то людей!
И опять: «я тебя вырастила», «выучила»…
Когда молодые возвращались домой, мать уже занималась каким-то делом: или, громко шлепая тряпкой, мыла крыльцо; или двуручной пилой, ругаясь, пилила завалявшуюся дровину; или стучала топором, прибивая или отдирая что-то. И каждое ее занятие было в укор, в укор им, каждое дело — попрек.
Они были виноваты перед ней, виноваты тем, что счастливы. Но это теперь только Леонид Васильевич догадывался, в чем та вина, а тогда необходимость прятать их взаимную радость сердила и его, и Таю.
Кто бы что ни сказал ему про молодую жену — да и кто мог что сказать, кроме матери! — все ему нипочем.
Ростиком-то мала… Мала. Да и как славно, что мала!
Веснушки — словно обрызгана… Да, и веснушки, целый миллион! Но ведь это хорошо!
Неумеха — за что ни возьмись… Верно, неумеха. Да и бог с ним, с уменьем! Научится.
Помнится, первый раз сходив с невесткой в баню, мать не утерпела, сказала сыну — вроде бы к слову, вскользь:
