Удивительное она была существо, Таечка. Никогда ей не стать взрослой женщиной… Помнится, оказалась в такой степени не подготовленной к семейной жизни, что мать вполне справедливо укоряла сына:
— Ты подумай-ко: она ж у тебя ни сшить, ни распороть.
И это была сущая правда.
— Ты погляди: она ж у тебя ни сварить, ни испечь.
И это была тоже сущая правда.
Тая не знала, как затворить тесто для блинов или оладий, как сварить фруктовый кисель, манную кашу, как сделать картофельное пюре. Блины у нее прилипали к сковороде, молоко убегало, картошка подгорала… Но Тая с таким пылом защищалась: «Меня ж никто этому не учил! Я же только начинаю!» — что муж готов был все простить. Муж — да, но не свекровь; та по каждому случаю или выразительно поджимала губы, или делала соответствующее заявление.
Тая не умела стирать и полоскать в проруби… с великим трудом растапливала печь… она много чего не умела, не знала, не могла. Так уж сложилась ее сиротская жизнь.
Зато умела одной улыбкой своей сделать его счастливым. А это искупало все.
Какой странной, неправдоподобно наивной была их тогдашняя супружеская жизнь! Или это теперь так кажется? Их дни были до предела наполнены взаимными ссорами, примирениями, живым неумолкающим разговором, тайными поцелуями за печкой, чтоб не видела мать, их общим страхом перед ее гневом, и страхом его перед гневом маленькой, пылкой в ссорах жены, и опять же великим счастьем примирения.
«Да то и не ссоры были, а так… игра, шалости», — думал теперь Леонид Васильевич.
Отношения же с матерью обострялись день ото дня, так что если одно радовало, то другое вгоняло в тоску, и он чувствовал себя бессильным устранить это противоречие.
Начиналось обычно с пустяка, а вырастал ничтожный пустяк в нечто огромное, что готово было задавить всех троих и погрести под собою, подобно снежной лавине. Ну как объяснить… Например, молодожены садились пообедать или поужинать вдвоем. Сидели, весело разговаривая, то и дело смеясь; вдруг в дверях появлялась мать — и все разом пресекалось: беседа, смех, радость. Наступала тишина.
— Что же вы от матери-то тайком, а? — говорила она, качая головой с таким упреком в глазах, словно поймала на воровстве. — Или брезгуете матерью-то? Или вам с нею за один стол сесть противно? Что вы как нелюди! Что вы все наособицу-то! Так ли добрые-те люди в семьях себя содержат?
И она переставала с ними разговаривать; молчала день, два, неделю, и чем дальше, тем больше молчание становилось тяжелее, и вовсе невыносимым. Оно угнетало не только молодоженов, но и саму мать. Собиралась гроза, она была неминуема — и наконец разражалась молниями и громом, то есть руганью и слезами, с попреками и долгими причитаниями, после чего вроде бы наступал мир. С неделю жили успокоенно, а потом все повторялось: мать вдруг замолкала, не разговаривала с ними. Молодые терялись в догадках: что произошло? «Ты ее чем-нибудь обидела?» — спрашивал молодой муж у молодой жены. Тая с искренним недоумением пожимала плечами. «Может, что-нибудь сказала?» — «Нет». Сын обращался к матери с обеспокоенным вопросом: в чем дело?
