свою положить в мешочек, завязать его крепким узелком и запрятать подальше. Пусть лежит, может быть, когда-нибудь пригодится. От Павла помощи не дождаться, опустился человек, выпал из жизни нормальных людей, а дочку кто будет растить и вести дальше? Да и самой ещё охота пожить, по-человечески, красиво пожить, а не абы как.
Нелюбима, кажется? Да отчего же нелюбима, помилуйте! Мужик – да какой мужик! – рядом с ней; выходит, чем-то держит его, выходит, что-то есть в ней особенное, приманчивое. Может, Лев так любит – вроде как с холодком, сурово, если хотите, и загадочно. Да, загадочно любит! В сериале про такую любовь недавно показывали, да, именно про такую любовь: то ли любят друг друга, то ли нет, а зрителю жутко интересно, чем закончится. Пока ничем не закончилось. Но говорят, доснимут ещё двести-триста серий – что ж, доживём помаленьку, посмотрим. Может быть, порадуемся за героем и себя разутешим.
– Будем жить, как в кино, – как-то раз, чуть открывая губы, сказала она Льву, откликаясь на какие-то свои докучные мысли и чувства.
– Что?
– Да так, родной, ничего.
– В кино захотела? Что ж, пойдёмте.
– Иди ты… знаешь куда?
Елена выжимала на лице улыбку: не хотелось ей выглядеть несчастливой, обманутой, не так любимой. Но не выдержала – расплакалась, разревелась, уткнувшись в спину Льва. Он стоял крепко, не сдвинулся ни на сантиметр. Не обернулся ни на четвертинку даже; но никто не видел – стиснулись его зубы и тёмно-бело выдавились под щёками косточки.
И без него потом наплакалась Елена. Но душа стала свежее и легче – слёзы, известно, точно лекарство для души.
Миновали дни – и совершенно примирилась Елена: рассудила – пусть идёт жизнь как идётся ей, жить нужно проще – как все. Наверное, как все. А как все? О-о! не надо бы вопросов. Много будешь знать – скоро состаришься, говорят. А состаришься – нужна ли будешь кому-нибудь?
И жизнь исподволь улеглась, отстоялась. Хотя что там на дно прилегло – лучше не смотреть. Укорять Елена уже не укоряла Льва: может быть, сама и виновата, что не понимает человека по-настоящему. Неспроста, видимо, сказано: чужая душа – потёмки. А – своя? Снова вопросы? Угомонилась бы!
37
Позади – месяцы и несколько лет. Лев Ремезов и Елена Родимцева с дочерью Машей жили по-прежнему – почти что вместе, почти что порознь. Но научились уживаться друг с другом, ладить и теперь не ругались, лишь подчас тяжело отмалчивались; отчасти объединяла и уравновешивала обе стороны Маша. Она из мальчиковатой, трогательно-угловатой девочки с гусиной шеей превращалась в миловидную, стройную девушку с очаровательными глазами-радугами, предельно и заразительно острую на язычок, непомерно любознательную, неуёмно отстаивающую свою независимость. Она заканчивала лицей и готовилась поступать в институт. Росла развиваясь всесторонне, многообразно, в холе, как и должно быть с ребёнком, возле которого заботливые близкие; жила в достатке, в налаженности быта, в размеренности, которые с притворным равнодушием, но бдительно оберегал и направлял Лев. Вызревала она скороспело, с охотой, не желая задерживаться в отрочестве. В нетерпеливости желая поскорее переступить ступеньку ранней юности, с вожделением заглядывала на следующую ступень – уже девическую, уже без малого взрослую, которая заманчиво просматривалась в розовом туманце, приманивая к себе обещаниями каких-то смутно представлявшихся даров, какого-то нового жизненного опыта, каких-то очередных и непременно головокружительных успехов и достижений. «Ах, скорей бы повзрослеть!» – время от времени выхватывал чуткий Лев из голубоватой водицы глаз непоседливой Маши. С ней он обращался предельно вежливо, даже учтиво, называл только Марией, потому что в
