— Ну? — спросил он. — Каков вызов? — И тут же расхохотался, заметив смятение в лице Бориса Борисовича. — Что? Давал валерьянку?
Он прошелся по комнате, повернулся к Тане:
— Вот, Татьяна Ивановна, иллюстрация к нашему разговору.
Он заговорил с жаром.
— Я не устаю об этом думать, потому что мне жалко себя. Три года! — сказал он. — Три года выброшено на свалку! За эти три года я мог бы горы свернуть…
— Но ведь у вас бывают и серьезные случаи, — растерянно сказала Таня.
— Бывают! — повторил Сысоев. — Но это золотая рыбка, которую мы вылавливаем в мутной воде потребительства и хамства. Вот сегодня ваш Борис доложил благородному собранию врачей четыре замечательных случая, четыре еще не обработанных алмаза. Я ему говорю: хватайся двумя руками, делай науку, вырывайся отсюда, но он, видите, прин-ци-пиа-лен…
Сысоев резко повернулся на каблуках, пальцем указал на Кулябкина.
— А я вижу в этом леность, да, леность ума. И если человек на «скорой» не хочет идти вперед, не желает вырваться из этой… — он искал слова, но никак не мог найти приличного и подходящего и спокойнее закончил: — То он для меня обречен, бесперспективен…
Сысоев раскинул руки и склонил голову.
— Извини, Борис, это так. Я говорю правду, как другу…
Кулябкин подошел к окну, сцепил за спиной руки, не ответил.
Наступила долгая тишина.
— Ну, я пойду, — сказал Сысоев. — Забыл, что мне нужно еще к диспетчеру…
Он вышел.
Кулябкин повернул стул, сел на него верхом, положил подбородок на спинку.
— Как папа? — спросил он.
— Знаешь, он воспрянул духом, — грустно сказала Таня. — Ждет копустрин. Твой товарищ уже говорил с ним, сказал, что ты оставил лекарство.
Она раскрыла ладонь, показала Кулябкину ампулы.
— Давай сотрем надпись, — сказал он ей.
— Уже стерли, — сказала Таня.
— Вот и все, что мы можем, — сказал Кулябкин.
— Спасибо и за это…
Они замолчали, сидели друг против друга, и Борис Борисович почему-то взял Танину ладонь, в которой были зажаты ампулы, и осторожно подышал на ее пальцы.
— Страшно все это, Боря, — сказала она. — И невозможно смириться.
Он поднял голову.
— Ты должна быть мужественной, Таня, — сказал он. — Только сильный, уверенный человек сейчас ему нужен.
— Я смогу, — пообещала она. — Я выдержу, не сомневайся. Ты даже не понимаешь, сколько для меня сделал. Для нас с папой.
— Если бы только можно было что-нибудь сделать, — вздохнул Кулябкин.
Он вздрогнул — зазвонил телефон, — поднял двумя пальцами трубку, будто тут же решил ее повесить, подумал и приложил к уху.
