Когда Одиссей увидел своё будущее жилище — ему стало чуток не по себе; нет, в плане санитарии и гигиены всё было в норме, помещение было прибрано, у стены стояли две заправленные белоснежным бельём кровати, глиняный пол сиял чистотой. Запах…. Даже не запах — дух у этой комнаты был какой-то скверный, нехороший. Оглядевшись и тщательно осмотрев обстановку, Одиссей понял, в чём дело — комната, в которой ему надлежало провести неизвестно, сколько времени, была местом, где умирали. Здесь явно держали раненых — многих и многих: на полках вдоль стены стояли разные склянки с лекарствами — сотни склянок, полупустых, начатых, полных под пробку, груды упаковок с одноразовыми шприцами теснились на стеллаже, стойка для капельницы, сиротливо притулившаяся в углу, неистребимый запах камфары — всё вместе говорило о том, что эта комната служила в качестве больничной палаты; и, по ходу, далеко не все её временные обитатели выходили из неё на своих ногах…
Аборигены поставили носилки с Одиссеем посреди комнаты и попытались было переложить его на одну из кроватей — вот ещё! Одиссей, хоть и с трудом, но встал, проковылял несколько шагов (каждый шаг отдавался в плече резкой, острой болью, но в принципе — было терпимо) и прилёг на той кровати, что размещалась у окошка — махонького, в две ладони, но все же это было окно в мир.
Один из автохтонов, обращаясь к Одиссею, произнёс:
— Бу салонда, яшаякаксыныз. Без сизы беслечек ве алмак бакымы[4].
Хм, а ведь язык этот, по ходу, для автохтона неродной! Ишь, как старательно фразы выговаривает…. Сарбоз, из машины — тоже ему медленно и внятно втолковывал, так говорят людям, для которых твой язык — чужой. Ладно, возьмём на заметку — а для начала попробуем понять, что этот туземец только что сказал.
Через полтора часа мучительных переговоров Одиссей выяснил, что двое жителей заброшенного кишлака — хоть и йезиды, но не курды, а арабы-шаммары. И что он в данный момент — единственный их гость; хотя, если он правильно понял их объяснения «на пальцах», обычно в кишлаке залечивают раны сразу несколько человек — для которых из Курдистана приезжает врач. «Доктор» — слава Богу, и по-турецки доктор…
* * *
Последовавшие за заселением в медсанбат, как назвал для себя этот кишлак Одиссей, три недели были удручающе монотонны. Ранний, с рассветом, подъём, завтрак, перевязка, пару уколов — автохтоны, хоть и выглядели дикарями из каменного века, со шприцами и ампулами обращались весьма профессионально — какие-то таблетки и настойки, правда, в весьма щадящих количествах. После медицинских процедур — неспешный и вдумчивый полуторачасовой разговор — если, конечно, эти попытки установления общего языка можно называть разговором — с Мохаммедом (второй, Исмаил, был, что называется, «младшим», и на его долю приходилась в основном работа по хозяйству), несколько новых, старательно заученных, турецких слов. Затем — сон, после него — обед, чтение Корана, изданного в Бейруте в 1982 году, хоть и по-русски, но отчего-то в соответствии с дореволюционной орфографией, с ятями и ижицами (это была единственная книга на русском, найденная им в шкафчике с литературой «для выздоравливающих» — всё остальное было на арабском и турецком), затем очень лёгкий ужин — обычно большая кружка чего-то кисломолочного, похожего на армянский мацони, и лепёшка, щедро посыпанная кунжутным семенем — и отбой, вместе с заходом солнца. Тоска…. Тоска и неизвестность — от которых иногда хотелось выть, как волку, особенно по ночам…
