Установленный хозяевами распорядок вначале дико бесил Одиссея — причём не столько своей тупой однообразностью, сколько абсолютным отсутствием хоть какого-то намёка на информацию из внешнего мира — но затем, дней через десять, он смирился с этим. Всё равно изменить что-либо было не в его силах; к тому же в таком прозябании всё же был один, пусть небольшой, но плюс — благодаря неторопливому житью-бытью его раненое плечо довольно быстро заживало, и уже к концу второй недели он мог, хоть и не без труда, действовать правой рукой — что позволяло некоторые особо трудные фразы записывать и затем заучивать наизусть. Пища, опять же, хоть и была удручающе однообразной — просяная каша (хозяева называли её «бургуль») с финиками, что-то типа ряженки или простокваши из овечьего молока (по-здешнему — лябан) и кофе на завтрак, суп с фасолью и пшеничная каша с тушёнкой на обед — в принципе, требованиям к калорийности удовлетворяла вполне, хотя и не приносила никакого удовольствия. Да и о каком удовольствии от еды (и вообще — от жизни) можно говорить — когда вокруг, докуда хватает глаз — безжизненная холодная пустыня, а рядом всегда, утром, днём и вечером — две пары чужих глаз, следящих за тобой каждую секунду? Впрочем, иногда туземцы всё же радовали — например, каждый четверг они резали овцу и, разделав её, запекали на огне — что позволяло на денёк забыть об опостылевшей турецкой тушёнке якобы из говядины (на самом деле — чёрт его знает, какое это было мясо, мелко протёртое и утратившие даже намёк на вкус и аромат).
По-прежнему угнетала неизвестность и отсутствие какой-либо информации из внешнего мира; сторожа от любых вопросов типа «вы вообще кто?» деликатно уклонялись, никаких средств коммуникации с остальным человечеством (про радио или телевизор говорить не приходилось, не было даже такой малости, как шум проезжающих машин — за отсутствием в радиусе как минимум полутора десятков миль от медсанбата каких-либо дорог) не имелось в принципе, и единственная информация, которая была все эти три недели ему доступна — это календарь, на котором автохтоны старательно отмечали каждую пятницу — дабы не осквернить себя работой в этот день.
Песок, тишина, однообразная, до смерти надоевшая, еда, до такой же степени надоевшие лица сторожей, безвременье и могильный покой…. Одиссей уже начал привыкать к жизни отшельника — когда в один прекрасный день всё резко изменилось.
* * *
Это произошло примерно через час после обеда — когда Одиссей, по уже выработавшейся привычке, присел с бейрутским Кораном на скамейку во дворе. Читать эту мутную, с трудно воспринимаемой орфографией, книгу дико не хотелось — но, во-первых, чтение Корана делало его в глазах сторожей практически своим, а во-вторых — а чем ему ещё было заниматься?
