– Вы еще приедете на могилу Леонины?
– Не знаю.
Неделю спустя я получила от него письмо:
Уважаемая Виолетта Туссен!
Посылаю вам список фамилий, который вы забыли на моем столе. Я позволил себе приготовить для вас смесь зеленого чая с миндалем и лепестками роз и жасмина. Если не застанете меня в доме, возьмите его, пожалуйста, – дверь всегда открыта – на желтой этажерке, справа от чугунных чайников. На пакете написано: «Чай для Виолетты».
Ваш покорный слуга,
Саша Н.
Мне на мгновение показалось, что этот человек сошел со страниц романа или сбежал из психушки, впрочем, одно вполне равносильно другому. Что он делает на кладбище? Раньше я даже не знала, что существует такая должность – смотритель кладбища, считала, что есть только гробовщики – бледнолицые, в черных одеждах и с вороном на плече (ну, когда не несут гроб).
Но взволновало меня другое: я узнала почерк. Это Саша прислал мне белую табличку с надписью, чтобы я поставила ее на могиле Лео.
Как он узнал о моем существовании? О датах, особенно счастливых? Он был на похоронах? Возможно, но почему заинтересовался девочками? А мной? Зачем завлек меня на свое кладбище? Во что вмешивается этот человек? Что, если он специально запер в тот день ворота, чтобы вынудить меня зайти?
Моя жизнь – поле битвы, изуродованное воронками, и неизвестный солдат прислал мне похоронную табличку и письмо.
Да, война подходила к концу. Я это чувствовала. Я никогда не оправлюсь от смерти дочери, но бомбардировки прекратились. Начинается послевоенное существование. Самое долгое, самое трудное, самое гибельное… Ты поднимаешься – и сталкиваешься нос к носу с девочкой ее возраста. Когда враг убрался и остались лишь выжившие. Скорбь, уныние и опустошенность. Пустые шкафы. Детские фотографии. Деревья и цветы, растущие без нее.
В январе 1996-го я объявила Филиппу Туссену, что теперь буду ездить в Брансьон-ан-Шалон два раза в месяц, по воскресеньям, и проводить там целый день.
Он присвистнул. Закатил глаза, как будто хотел сказать: «А мне придется работать вместо тебя…» – и добавил, что ничего не понимает, ведь на похоронах я не была, а теперь – нате вам! Что за блажь такая? Я не стала отвечать. Что я могла сказать человеку, который считает желание матери погоревать на могиле ребенка блажью?!
Кристиан Бобен[63] писал: «Невысказанные слова криком кричат внутри нас».
Наверное, он сформулировал свою мысль несколько иначе, но мои умолчания орут как резаные. Из-за них я просыпаюсь по ночам. Толстею, худею, старею, плачу, сплю дни напролет, пью, как горчайший пьяница, и бьюсь головой о двери и стены. Но я выжила.
