— Что, и знаться не хочешь? Брезгаешь... А Лакиза теперь никого не боится! Легачи тю-тю — убежали... Так что ты со мной поосторожней, бывший товарищ.
Было неприятно вспоминать, как Лакиза, прищурив синий глаз, смотрел на него другим, желтым и насмешливым. Такой донесет немцам, а потом доказывай, что не виноват.
Сухаревский пошел быстрей. Ведь когда-нибудь все-таки надо регистрироваться. Лучше теперь. Пока этот пьяный тип спит.
У вокзала на путях работали немцы. Все коричневые от загара. Старый седоватый офицер в форменном френче, с повязкой на рукаве, стоял на перроне, курил. Сухаревский подошел к нему, широко расставив косолапые ноги, остановился.
— Господин, айн цигаретку... — попросил он закурить, хотя в кармане лежала махорка.
Офицер не спеша достал пачку.
— Берите. Только одну. Как говорят, деревенька маленькая, а нищих много.
Сухаревский удивился, что офицер так хорошо знает чужой язык. Ему захотелось поговорить, но офицера позвали, и Сухаревский медленно пошел дальше.
"Вот черт, какая культура!.. — подумал он. — Не то, что у нас. Порой своего языка толком не знаем". И, как-то сразу повеселев, пошел на пункт регистрации.
"Дай бог мне только получить работу, — подумал он, — тогда я этому Лакизе покажу, где раки зимуют..."
Навстречу ему два полевых жандарма гнали в гетто евреев. Сухаревский свернул в переулок. Мелькнула радостная мысль: "Меня не погонят — я сам иду".
19
Верина тетка Макрена жила в Рассеках, небольшой деревеньке на опушке леса. От Жижена до Рассек напрямик пять верст. Сюда и пришла Вера переждать военные действия. Тетка встретила племянницу не очень приветливо. Долго качала головой, поджимала тонкие бескровные губы.
— Вот, племяннушка моя, дожила ты: ни под голову, ни под бок.
Макрена, казалось, сочувствовала Вере, но в каждом слове чувствовалось, что она осуждает племянницу. Раньше бы Вера не стерпела этого. Было у нее в запасе несколько слов, что затыкали глотки вот таким, не кстати сочувствующим, теткам. Теперь же она промолчала. Пусть старуха поговорит.
Верино молчание подзадорило тетку, "Молодых, давно известно, учить надо. А Теклюся разве чему научит? Той все равно — что хочешь, то и делай, слова не скажет. Распустила девку, а теперь и самой горе", — подумала Макрена, косо поглядывая на Веру. К своей старшей сводной сестре (Макренина мать была мачехой Теклюсе) Макрена относилась слегка презрительно, как более богатая и счастливая, но и жалела ее. Все же своя. Верой она даже гордилась. В люди выбилась. Только с людьми сурова. Этого Макрена не одобряла. Сама она никому воды не замутила.
