Белла, по-прежнему держа ладонь у живота, за секунду оказывается у выхода из уборной, с силой сжав зубы. Мгновенье — и в спальне хлопает дверь.
В тот же момент его кулак ударяет об стену — трижды. Костяшки пальцев сбиваются в кровь.
Терпеть нет никакой мочи. Изгибаясь от боли дугой, закусывая губы и глотая горькую слюну с металлическим привкусом, Эдвард кое-как встает на ноги. Кое-как, напрягшись и приложив все силы, опять бежит. Отвращение к себе разъедает сознание. Осознание, что потерял Беллу, кислотой прожигает грудь. Может, и нет смысла бежать? Может, проще сдаться?..
Он всерьез думает об этом в тот момент, когда на дверях по стенам — уже не останавливается, уже лишь бежит, не дает себе даже права оглянуться и подумать, как бы притормозить, — мелькают короткие сценки всех ссор за их брак. Однажды — с битьем посуды. Однажды — с ором. Однажды — с выпивкой. Все мелькают и мелькают картинки, где Белла плачет, где кричит на него, а где, наоборот, утешает и прижимает к себе, успокаивая. Все хорошее, что делала, все хорошее, что смогла сделать, все, чем помогла, — пробегает перед глазами. И кнопки «стоп» у этого видео не предвидится.
Заключающим эпизодом, помогающим мужчине принять решение, становится повторение его недавних слов — прошло едва ли восемь часов — «Тебе лучше уйти». И хлопок двери.
В тот же самый миг, как слышит их, он останавливается. Останавливается и резко, всем телом, забыв про боль, поселившуюся в каждом его уголке, оборачивается. В упор смотрит на чудовищную тень, подбирающуюся ближе с каждой секундой.
Конец…
— Эдвард! — не его крик. Не его, потому что к звуку своих за последние десять минут он уже привык, уже различает их. Когда тень-чудище, оказавшееся, разумеется, Пиджаком, делает слабый толчок, переводя дух, он кричит со стонами, на более высоких нотах. А когда, ускоряя темп, насильник врывается в него с недюжинными силами, кричит низко и с хрипами, задыхаясь. Пытку не остановить, а потому все, что остается, различать звуки. Его сопение, и тяжелое дыхание, и свои болезненные, ни к чему не приводящие мольбы о пощаде. Бессловесные. Выраженные криком.
— Эдвард! — повторяется крик. Громче даже, чем в прошлый раз. Это не Пиджак, хотя мог быть он. Но он называет его «мой мальчик», а не по имени. Он не знает его имени. А оно знает…
— Эдвард! — третий, довершающий раунд. Вместе с ним едва заметный холодок ощущается на спине. Его… гладят?
Перепугавшись, Эдвард, заорав громче, подается назад. Только вместо одной упругой и твердой поверхности, причиняющей боль, там теперь другая. Она больше. Она шире. И от неё никак не уйти.
