Он так резко садится, что миллион иголок, скользнувших вниз, вызывают слезы. И не одну-две слезинки, как бывает. А каскад. Целый водопад слез — за секунду.
— Эдвард… — опять, но уже нежнее. Уже голос другой, уже более сдержанный, более тихий. Не мужской. Это не мужской голос, нет.
Невесомость, в которой он находится, пустое пространство, которое так ненавидит из-за возможности Пиджака менять позу, сменяется объятьями. Жаркими и тесными, но объятьями. От этих рук не пахнет ни алкоголем, ни потом. В них нет даже нотки его парфюма, который он успел заметить за вонью. И мусорных баков, и вообще запаха улицы в них нет. Они пахнут ванильным мылом…
— Не надо так, не надо, — уговаривает голос, пока руки прикладывают его голову к чьей-то груди и гладят по волосам, по коже, — я здесь, милый, я здесь…
Каллен несдержанно стонет, прижимаясь к своему спасителю крепче. Ваниль постепенно выбивает ненавистный алкоголь из легких. С ванилью проще дышать.
— Это просто сон, gelibter, этого не было… — то ли то, что она называет его тем словом, который знает только один человек на свете, то ли потому, что сразу же за произнесенным утешением наклоняется и целует в подбородок, как утром, но Беллу он узнает. Мгновенно.
— Ты…
— Я, — на её губах улыбка, — здесь только я, Эдвард.
— У-ушла…
— Нет, — легонько мотнув головой, она отметает его предположение, — я тебя не брошу.
На последнем слове голос вздрагивает. Да так, что даже ему заметно.
— Ты не… не оста… не останешься, — всхлипы мешают говорить. Мешают как следует говорить.
— Останусь, — бесспорно, безропотно и честно. Белла ни на мгновенье не сомневается. — Я с тобой, ничего не нужно бояться.
«Я помогу…»
«Мы справимся…»
«Так не хочешь?»
Как же сильно он ненавидит воспоминания, Господи! Как же сильно желает все подчистую забыть! Напрочь. Напрочь, раз и навсегда. Как жаль, что это невозможно…
— Прости меня, — на Эдварда накатывает такое отчаянье, что спрятаться или укрыться от него где-нибудь, или хотя бы задушить — никак невозможно. Только гореть. Гореть, вариться в нем — и все. И никакой более перспективы. До самого последнего уголька.
И все же кое-что он сделать может. Кое-что, чтобы стало легче дышать и поутихли слезы. Как можно крепче прижимает к себе жену, отказываясь отпускать её. Прижимает к себе, умоляет и плачет. А как по-другому не знает.
— Не бросай меня… я скоро умру, наверное, и тогда уйдешь… тогда… а сейчас, пожалуйста, ну пожалуйста, не бросай меня, — всерьез опасается того, что все это — очередной сон. Он отпустил Беллу сегодня днем. Он позволил ей идти или убегать — как хочешь называй — куда подальше. Позволил не смотреть на это жалкое зрелище, в какое превратился, позволил не менять больше мокрые простыни и не разъезжать на скорой помощи в четыре утра до больницы и обратно. Избавил от крови на одеяле и смущения за поведение мужа перед доктором. Дал зеленый свет для того, кто правда хочет сейчас ребенка… кто, как и она, будет ему несказанно, до оторопи рад. Того, кого он будет громко и радостно называть «папа»… к кому будет бежать, кого целовать и с кем… с кем вешать на елку верхушку-«звездочку».
