О развитии этой необыкновенной дружбы Вольтер постоянно докладывал Тьерьо. Всеобщий знакомец, вхожий во все парижские дома, Тьерьо был прекрасным рекламным агентом, коль скоро это не требовало от него ни трудов, ни хлопот. Интерес к Вольтеру не ослабевал, и Тьерьо им кормился. Вольтер подрядил его, от имени Фридриха, проглядывать литературную критику и регулярно посылать отчет в Берлин. Поскольку совсем без трудов и хлопот тут было не обойтись, Тьерьо делал это из рук вон плохо и неаккуратно, хотя в течение многих лет. Он умудрялся не пропустить ни одного выпада против Вольтера, скрупулезно собирая все самые злостные наветы на своего старого друга и благодетеля, чтобы отправить их Фридриху. Вольтер об этом знал и время от времени напоминал Тьерьо, что был бы рад, если бы он включал в свой обзор и благожелательные отзывы. Но, как правило, они опускались. Подразумевалось, что Фридрих заплатит Тьерьо за его старания — не сразу, а по восшествии на престол. Не тут-то было. Когда Тьерьо пожаловался Вольтеру, тот туманно ответил, что когда-нибудь он услышит слова: “Браво, мой честный и верный подданный”.
Вольтер все больше и больше увлекался философией природы. Как бывает всегда, когда автор берется за что-то для себя новое, друзей страшно обеспокоило, что теперь он бросит сочинять стихи и пьесы. Сидевиль с грустью спрашивал Вольтера, много ли он выиграл, узнав вес Сатурна. Д’Аржансон говорил, что найдется достаточно людей, способных приобщить мир к физической науке, но скоро совсем не будет занимательного чтения. Актеры Комеди франсез молили о новой пьесе, но Вольтер никаким мольбам не внимал. Его мысли были целиком заняты Ньютоном. Он проводил оптические опыты в темной комнате с помощью приборов, присланных ему аббатом Муссино, и писал “Элементы философии Ньютона”. В ту пору мало кто за пределами Англии что-либо смыслил в этих элементах. Книга самого Ньютона, представлявшая собой смесь латыни с алгебраическими уравнениями, была для большинства головоломкой. Вольтер сослужил Франции огромную службу, заставив себя разобраться в ней, чтобы разъяснить другим. Возможно, он никогда не взялся бы за это, если бы не Эмилия. “Minerve dictait, — сказал он себе, — et j’dcrivais”'.
После нескольких лет занятий физикой Вольтер попросил Клеро откровенно высказаться о его успехах. Клеро, в беспристрастности которого можно не сомневаться, поскольку он был человеком добрым и простым и никому не завидовал, ответил, что у Вольтера нет призвания к науке и даже величайшее усердие никогда не сделает из него выдающегося ученого. После этого самостоятельные поиски физической истины были прекращены. По-настоящему Вольтера занимало человечество, его прошлое, настоящее и будущее. Эмилия осуждала его увлеченность историей, которая казалась ей совершенно бесполезной. “Какое дело мне, знатной француженке, до того, что в Швеции Эгиль наследовал Харквину? Я отказалась от уроков, которые загромождают ум, не просвещая его”. Однако научные бдения Вольтера в Сире ни в коем случае не были пустой тратой времени, как полагали его парижские друзья. Поч- ти все творения Вольтера, которые интересны до сих пор, вышли из них. Никто сейчас не в состоянии продраться через его трагедии — слабое подобие расинов- ских, никто не ставит его комедий и не читает “Генриа- ду”. “Презренный” Мариво выжил как драматург, Вольтер — нет. Но “Кандид” и другие повести, “Философский словарь” и многочисленные письма, которые в сирейский период приобрели особую глубину и значительность, будут читаться, пока жива цивилизация.
