– На работе нельзя, – твердо сказала она и вдруг застенчиво улыбнулась. Опять же с ямочками. – Когда-нибудь. Только не на работе.
– Тогда за твое здоровье, – Смирнов медленно выдул сто пятьдесят, с удовольствием закусил пластиной сыра и сказал: – Ты мне очень нравишься, Матильда.
– И вы мне очень нравитесь, Александр Иванович, – призналась Матильда, но с немецкой простотой добавила: – Только очень много выпиваете.
– Без этого нельзя, – мутно объяснил Смирнов и начал о другом: – Никому не нужна была эта дурацкая смерть. На первый взгляд. А, может, она все-таки кому-то нужна, Тилли? Или для чего-то нужна?
– Здесь плохо, Александр Иванович, – вдруг сказала Матильда.
– Что плохо?
– Жизнь плохая, Александр Иванович.
– Это ты зря. Жизнь плохой быть не может. Вот выпил сто пятьдесят, потеплело на душе, подобрел. Напротив сидит прелестная женщина, чудесный человек, который ко мне хорошо относится. Жизнь хорошая, Тилли!
Матильда, как все натуральные блондинки, имела особенность мгновенно и густо краснеть. Так и покраснела. Но глаза не спрятала, подняла их на Смирнова и сказала:
– Когда мы вдвоем. Когда рядом никого нет. Когда я не валюсь от усталости. Когда в вас нет ярости. Это бывает редко. Просто так случилось сегодня.
– Хорошо, что так случилось, да? – спросил он.
– Очень. Это будет мой день надолго.
– Не день, а вечер.
– Да Господь с ним!
– Ты православная, Тилли?
– Я – лютеранка. Верующая лютеранка.
Вот и сломалось что-то, лопнула тонкая-тонкая ниточка, соединившая их.
– Как тебе удается? – спросил он устало.
– Что? – не поняла она.
– Верить.
– Надо верить. Вот и все.
– Надо! Нужно! Обстоятельства требуют! Верь, верь, верь! А я не верю. Вот в тебя верю. В Ромку своего греховодного, верю. В названного брата Альку, который сейчас в Москве спивается по-черному, верю. В Бога вообще, во всеобъемлющую идею – не верю.
– Я вам еще сто граммов напью, – решила Матильда и встала из-за стола. Налила у стойки, вернулась. – Успокоились немножко?
– Успокоился, – понял он и попросил: – Дай мне руку, Тилли…
И на правой ее руке были ямочки. Он беззвучно поцеловал их и мягко положил на ладонь на клеенку. Матильда подняла эту ладонь со стола и прикрыла ею глаза. Помолчали. Потом она сказала:
– Это будет мой день на всю жизнь.
– Не зарекайся, – грустно сказал Смирнов. – Грянут громы, разверзнется твердь, и среди молний явится твой прекрасный Зигфрид…
– У меня есть Франц. И вот сейчас были вы. Мне больше ничего не надо.
