Арсений Егорыч с летней половины открыл окно в майский сумрак, спросил тихим от боли голосом:
— Чего надо, добрые люди?
За оградой его не услышали. Зато Арсений Егорыч услыхал веселый, забубенный голос Савки Шишибарова:
— Эй, Орся, кум, пусти гостей переночевать! Компания добрая, не обидим, старые долги не стребуем!
Мужики за Савкой заржали, словно из могилы вырвались. Рука у Арсения Егорыча отсыхает, стонет, но в сердце холодок: не было таких гостевщин на Выселках и не надо. Время смутное, лес кругом, сани чужи, оглобли кривы, хомут не свой, погоняй, не стой! Только и слышно, что усадьбы окрест палят. И с Савкой много кое-чего у них не поделено…
— Пожди минутку, Савва! — крикнул Арсений Егорыч.
И за оградой ответили хором:
— Го-го!
Арсений Егорыч, о руке забывая, смотался мимо причитающей Еньки в спальню за графской пищалью, на согнутой руке, к животу ее прижимая, притащил пищаль на летнюю половину, уложил на подоконник, заряд проверил, курки оттянул.
— Дак откудова попадаешь, кум? — крикнул в темноту тоненьким голосом.
— За столом поговорим, Орся, — отвечает Савка, — чего издаля орать?
— А ты, кум, сообчай, пока суть да дело, запоры мои не враз отомкнешь.
— Долгонько телишься, Орся! — отвечает Савка. — Разве так дорогих гостей встречают? Братец твой, Антон беспортошный, в одной кожанке от нас утек, а и ты не поспешлив!
— Счас, счас, Савушка, — залепетал Арсений Егорыч, а сам побежал в спальню за резервным зарядом. В зимней половине Енькин след простыл, рехнулась, что ли, баба со страху? Филюшка один в люльке пузыри пускает. Не до того Арсению Егорычу. Разложил он заряды по лавке у окна, правой рукой приклад за талию ухватил, указательным пальцем спусковую дужку нащупал.
— Дак подумал я, Савушка! Врозь получаются наши дороги. Такой уж у нас с отцом твоим уговор. Ступай с богом!
— Ты что, Орся, тоже к большевикам льнешь? Они же тебя первого по миру пустят.
— Будь что будет, а с власть предержащими ссориться не хочу! Иди себе, Савва!..
— Хитер ты, как барсук, Орся, — орет из-за ограды Савка, — но чтобы приютить меня не схотел, не верю!
— Померишь, дак поверишь, — только и ответа нашлось у Арсения Егорыча.
Защелкали за стеной винтовочные затворы, забубнили невнятные голоса, кони копытами ближе зацокали, и одновременно заслышался по небылицкой дороге отчаянный скач.
— Ну что же, Орся, слово — твое, дело — наше! — красуясь, сказал из темноты Савва, и над оградой смутно забелела чья-то рубаха, видно человек собрался перемахнуть ее прямо с седла. Арсений Егорыч от боли и страха потянул крючок, ружье извергнуло пламя и грохот, сбило Арсения Егорыча на спину, и когда рассеялся дым и вернулась память, он услыхал сквозь винтовочные выстрелы дробот копыт по мосту и рвущийся в уши детский крик:
