Вслед за тем они не единожды бегали в густеющей тьме в усадьбу, носили к проруби барахло и дельные вещи, собранные на воинской дороге, и все это запихивали, забивали под лед в прорубь, словно пытались заткнуть проруби рот, чтобы не проговорилась. Последним в Ольхушу отправился армейский умывальник, впопыхах содранный Арсением Егорычем со стенки вместе с доской. Тонуть умывальник не захотел. Арсений Егорыч вынул его из воды, стукнул по примороженному тычку, с тоскою откинул крышечку, под которой был пружинкой прижат по-немецки аккуратный кусочек розового туалетного мыла. Мыло Арсений Егорыч, поколебавшись, взял себе, спрятал в кармане порток, а умывальник наполнил водою и отпустил. Но тонуть ему не давала досочка, и только после того, как Филька пешней расколол ее на куски, умывальник прощально булькнул и погрузился в пучину. С ним вместе ушел на дно у Арсения Егорыча целый кусок жизни, немыслимый этап упований, и он апатично бросил в прорубь, словно горсть могильной земли, пястку снега, посталкивал следом ледяное крошево, велел Фильке забрать погребальный инструмент и досочные осколки, постоял над прорубью и побрел домой.
Усталость навалилась на него, он не смог даже раздеться, уселся, как был, потный, дрожащий, на лавку, уставился на порубанную дверь. До чего дожил! Дом свой, крепость свою, рушить почал…
Арсений Егорыч давно не числил за собой возможности таких вспышек, давно, кажется, уравновесился, понимать стал, что гнев только тогда дому прибыток, когда вовремя его проявляешь, не расходуешь бесконтрольно.
Последний раз голову он терял весною о двадцатом годе, во время боровского восстания, когда умыкнули шишибаровские дружки с Выселков Еньку, а может, и сама сбежала. Отчетливо, словно вчера это было, помнил ту ночь Арсений Егорыч, потому что много сплелось в ней событий и на жизни его крепкий тогда завязан был узелок.
Началось с того, что не дождался Арсений Егорыч Осипа Липкина и посланного за ним сына Егорки, а взялся сам настраивать после зимы мельницу: вот-вот отсеются мужики, остатки раскинут да кое-что молоть повезут, чтоб до нового урожая прокормиться. Вроде бы не один год видел Арсений Егорыч, как Осип мельницу регулирует, ан на тебе — что упустил, так и не понял, только прижало ему почти под локоть левую руку жерновами. Жернов-бегун так на нее налег, что Арсений Егорыч от боли сознание потерял, а пока очнулся да кое-как приподнял жернов ключом, рука плоской стала, синевой налилась. На вечерней заре до дому добрался Арсений Егорыч, Осипа с Егоркой все нет, лишь одна безразличная жена Енька, вместо того чтобы мужа пожалеть, над младенцем Филиппом гулькает, слезы льет, весна глазыньки ей туманит. Сунул Арсений Егорыч онемевшую руку в кадушку с ледяною колодезной водой, а тут за оградой шум, конский топот, прикладами в ворота стучат, хозяина матом выкликают.
