В сны свои, как и в расчеты, домашних Арсений Егорыч не посвящал, но дома и без того поняли, что отношение его к обер-лейтенанту теплеет, значит, повышается немец в цене. Енька насчет гостюшка ехидничать перестала, Полина перекладывала немецкий на наш, и только Филька на немца поглядывал, как жеребец на волка.
Ёкиш вел себя смирно, аккуратно, однако вот что постепенно стало смущать Арсения Егорыча: по мере того как приходил офицер в себя, начал он искоса поглядывать на Полину, заговаривать с ней, да все не по-русски, и Арсений Егорыч вспомнил изреченное от Матфея: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем…»
Арсений Егорыч вынужден был напомнить Полине о погибшем на фронте муже и прорубью пригрозил, на что Полина вспыхнула невиданно, кинулась царапаться, и, прежде чем она убежала, по обыкновению, доревывать на чердак, Арсению Егорычу пришлось приложить немало трудов, чтобы ее утихомирить…
К банному полдню установилось полнейшее вёдро: ни ветерка, дым из трубы стал прямо, будто это был не дым, а луч света, морозец усилился ровно настолько, чтобы лишь румянить лицо, и заблистали окрест непорочные снега. С помощью Арсения Егорыча Герхард Иоккиш впервые выбрался на улицу, долго стоял у порога, жмурясь, и желтая поросль на его щеках светилась как цыплячий пушок.
Жмурился Герхард не только от солнца: дивный заснеженный лес на том берегу Ольхуши, позолоченные стволы сосен, источавшие физически ощутимую добротность, лесистая невозделанная даль и воздух, чистый, как молоко деревенской кормилицы, привели Герхарда в трепет. «О, рождество в России, — думал он, — мой бог, это восхитительно!.. Очень скоро здесь будет стоять кирпичный домик, я выйду к моим мекленбургским егерям, и этот старик будет готовить кибитку для зимней охоты в чаще…» Когда Герхард разожмурился, Арсений Егорыч увидел в его голубых глазах восторженные слезы.
— O, Christfest in Russland! — сказал Герхард. — Es ist hübsch![3] Сегодня будет вайннахт, мой мюллер, Езус Кристус идет для нас.
И Герхард, к несказанному удивлению Арсения Егорыча, тоненьким голосом спел два лада какой-то церковной песенки, настолько жалобной, что у Арсения Егорыча защипало в носу. Офицер, а как господа чтит!
— Так и есть, господин Ёкиш, Новый год катит. А там и рождество православное…
— Это есть карош, майн мюллер. Ты ест сегодня Филка нах Небылитси? Герр старост? Мой надо Берлин, мой папа вартен, ждат. Потом ты ест много деньги, майн мюллер!
