— Привет, — сказала она ему не оборачиваясь.
— Привет, — ответил он. — Хороша же ты, однако.
— Хороша, — согласно кивнула она и обернулась.
Он стоял в проходе, протянул к ней длинные руки. Рукава синей рубахи были завернуты, и седоватые волосики поблескивали. Он решительно привлек ее к себе, поцеловал, но ей неприятен был его поцелуй, впервые она ощущала такое, даже поморщилась оттого, что его седые усики укололи губу.
— Здесь, наверное, не лучшее место, — сказала она, пытаясь выйти из ванной.
Он пропустил ее. Она машинально у порога сунула ноги в тапочки и двинулась в комнату, мельком заметила — все бумаги на ее столе перебраны, ей это тоже не понравилось, и она сказала:
— Ты зря здесь время не терял.
— А это мы посмотрим, — усмехнулся он. — Я ведь тут торчу несколько часов… Ты что, не могла понять: если я сказал — еду, значит — еду. Во всяком случае нетрудно было бы оставить записку, когда будешь.
— Я так срочно нужна? — спросила она, усаживаясь в кресло. Стоило ей в него опуститься, как она почувствовала: чертовски все-таки устала за этот суматошный день, а так нужно отдохнуть, так нужно собраться с мыслями.
— Думаю, об этом и не надо спрашивать, — сказал Матвей, он сел на край тахты, внимательно вглядываясь в ее лицо, спросил мягко: — Что же у тебя случилось? Честно говоря, я ничего не понимаю.
— Я тоже, — тихо ответила она.
— Тогда, может быть, мы разберемся вместе, — его негромкий голос с басовитыми перекатами всегда действовал успокаивающе, она привыкла ему подчиняться, но сейчас раздражение усиливалось. Она видела в Матвее только лишь помеху. То, к чему она приготовилась, требовало одиночества, и — она твердо чувствовала: ничего не сможет ему объяснить.
— Нет, — сказала она. — Мы не будем вместе разбираться.
— Почему?
— Не знаю… так случилось…
— У тебя кто-то появился? — все еще с тихой улыбкой спросил он.
— Конечно, — кивнула она, — муж.
— Но он ведь был и прежде…
— Был.
Вот теперь она наконец могла закурить, вынула из сумочки пачку сигарет, спички не находились, и Матвей успел чиркнуть зажигалкой, поднести к ней огонь, и она близко увидела его карие глаза, но не могла понять, чего в них больше: тоски или жестокости.
— Но прежде он не нуждался в помощи, — сказала Светлана, выпуская струйку дыма. — Ему дали восемь лет, Матвей… А он болен. Ты знаешь: у него была операция… Он не выдержит восемь лет.
— И ты решила его спасти?
— Решила, — кивнула она.
— Каким же образом?
Он раздражал ее все больше и больше, эта улыбка, открывающая ровный, невесть как сохраненный строй зубов, который мог бы показаться даже искусственным, словно бы приклеилась к его лицу, нельзя было понять, что эта улыбка выражала: снисходительность или действительно участие.
