Затем закрыл глаза.
Ночь будет долгая, очень — подумал я.
Утро еще хуже. Затем день.
Как же долго я хотел понять, почему. И вот теперь…
Боюсь.
Весь ноябрь я приезжал домой, обнимал жену, смотрел с Коулом матч и ложился спать. Почти каждую ночь Лиза говорила об открытых дверях и об окнах. Я кивал на все ее слова и вспоминал, говорил, что зайду к Фаулеру. Позвоню, куда надо. Я думал, что сделаю все, что успею. Что все обойдется, что все разрешится — как и всегда…
Я думал.
Двадцать лет как во сне.
Удача — странное существо.
Я открываю глаза и падаю прямо на Коннора. Не помню, как я проделал весь этот путь — может быть, пролетел? Нэнси скалится и рычит, а я оказываюсь в снегу, потому что она меня не пускает. Руки Коула исчезают, весь мир исчезает. Мне страшно к нему прикоснуться. Я думаю о том, чтобы не жить взаймы. Чтобы вдруг подавиться всем, что застряло в горле, вытрясти лишнее из головы прямо на землю и спрятать под снег вместе с пальцами.
Тогда, утром, после той самой ночи, когда в отделе возник Рид, я пытался вернуть долг. Он ворвался внутрь, громом и молнией пролетел до соседнего с нами стола и хлопнул по нему, направляя на Коннора палец:
— Ты-ы, — тянул он, — ты это сделал, — он был злой, как сам дьявол, как неспящий Везувий.
— Я ничего не делал, — Коннор замотал головой, а я едва ли сдержался от смеха.
Тогда мне еще было весело. Это все казалось хорошей идеей.
Я встал с места и помахал ему.
— Эй, Гэвин, — подошел вплотную, засунул руку в карман, — это был я.
— Чего? — он развернулся и уставился во все глаза так, словно увидел кенгуру, а не мою руку. Я протягивал ему двадцать долларов, — но… почему? Зачем, Хэнк? — он правда не понимал.
— Возьми, купишь краску, — а я не ответил, — покрась что ли в красный его… Мы все знаем, что ты ненавидишь синий.
— Но этого нихера не хватит…
Я наклонился ближе, к самому его уху:
— Надеюсь, мы все уладили со вчерашним? Или пойдем к папочке?
В Риде боролись все его стороны — хорошая и плохая, самая худшая. Я видел это. Бой был настоящим, самым честным, каким только мог быть. Но в тот момент глядя ему в глаза, я понял, что победила не та. Он пошел к Фаулеру и проиграл — его отстранили. После визита к папочке он много кричал: на Хлою и на меня.
На Коннора.
Лоусон тогда странно на меня покосился. Ложкой размешивал сахар в кружке, делал глотки и вдруг спросил:
— Что ты сделал, Хэнк? Что вчера было?
Я вспомнил, что мог Коннор.
Когда я держал в руках дело и смотрел на его спину — опять — это все еще казалось мне хорошей идеей.
