Но вот недавно подумал — ну захотел моё место чужак, и пусть не ведали те, что помладше, а вот за Борьку обидно — видимо было в нём второе дно из-за его жизни дома. Теперь таких всплыло много — они не всё понимают, и я ухожу, как не уйти — я не знаю. Ну ведь не драться же было. Двора не стало. Город утратил свою сердцевину, и, когда позже не стало родителей, сделался пустым. Так начиналось, что весь мир и я пошли по разным дорогам…
Я-то остался там прежним. Сейчас, живя в мире их странных правил игры, я иногда размышляю — формула «жить, чтобы жить» неплоха, но к ней возможно ещё дополненье — «и как лучше для всех», этого мне не хватает.
Про относительный разум
Отец не хотел вступать в партию, что, при его исполкомовской должности, было непросто. Правда, он сам читал Ленина, дошёл уже до тридцатого тома. Он смастерил себе хитрый приёмник и слушал всякие там «голоса», и я попробовал — та же агитка. К отцу ходил один местный чудак, мы все его называли Арсентий (два высших образованья, но только был взрывником на карьере) — что-то в Москве у него не срослось из-за Венгерских событий. Он ходил в майке под грязный пиджак — сейчас так ходят на фэйшен показах, и был непьющий, но это и хуже — неадекватный по жизни. Когда они начинали с отцом обсуждать что-нибудь в политике, он заводился и терял разборчивость речи. Мне и хотелось понять и послушать, только сознанье на раз отключалось — глаза за толстыми стёклами его очков из полустухших вдруг делались злыми, он что-то видел в себе, говорил, давил эмоцией стены.
…Обществознание преподавал несколько странный мужчина, он говорил — хочет быть репортёром, только пока это сложно (?). Мы с Шестаковым играли в походные шахматы, он делал вид, что не видит — перевес в партиях был у меня. А тот чудак даже делал ладошку, как Ленин, он улыбался и был симпатичен. Разум других не присутствовал в классе, со всех сторон — относительный разум.
…Разум бывает и «частный», чтобы разумно кому-то. Потом «История КПСС» — для большинства та же скука, но, на беду, мне стало там интересно — преподаватель Сергеев был вовсе не плох, и я почувствовал — можно понять, как можно сделать, «как лучше». Нас было трое на тридцать таких, что подошли не формально. Для меня было отдушиной — как будто через бельмо возникли контуры жизни. Его глаза улыбались в ответ — он был немного уклончив. Кто-то сказал — «Он полковник ГБ» — пусть, чем же плохо. «Чем» я узнал в конце курса предмета. Меня, мальчишку в мои девятнадцать, предпенсионный профессор воспринял всерьёз. Когда пришёл на экзамен (а знал хорошо), я просто не был допущен — а он потом сказал группе, что «это наглость с моей стороны» — то, что я даже явился. И так пять раз — я уже знал всё почти наизусть, на пересдаче в апреле я поймал момент, когда Сергеев ушёл в туалет, запять минут всё и сдал постороннему дядьке. Когда потом мы встречались, Сергеев сам протягивал руку. Лучше б боялись молчавших — сама система гнобила своих же.
