И во дворе, когда вернёшься домой, было примерно всё так же — старшие парни всегда уважались и были к младшим всегда справедливы, многому нас научили — я заразился от них страстью к камню, к горам и к лесу. А сколько счастья, когда они раздавали находки из дальних поездок — в моей коллекции было тогда больше ста минералов, и много редких.
…В городе был интересный чудак — был машинистом на поезде, девочку сбил на путях, и от чего потом стал сумасшедшим — огненно-рыжий ходил в своём пиджаке поверх майки и пугал детей — дёргался и приговаривал что-то. Часто в кустах акации мы находили тетради — он до аварии в ВУЗе учился — прописи из закорючек. Мне было пять, солнечным утром я шёл вдоль длинного жёлтого дома — думал, что здесь нашёл кошку и тащил домой — ох и большая (сейчас — как овца), поднял на третий этаж, она назавтра исчезла. Я всё смотрел — может кошка найдётся. Вдруг со скамейки за мной увязался тот Лёня — он шёл и шаркал ногами, только до бабушки так далеко — ещё четыре подъезда. Он от чего-то завёлся. «Шагай, ребёнок маленький» — вдруг прозвучало мне в спину. Я оглянулся, конечно — он весь ломался, качался, но шёл, в руке сжимая тетрадку. Ну я шагал, а убежать не давала мне гордость — вот я ещё дураков не боялся. Его заклинило, сзади, сливаясь, неслось — «Шагай, ребёнок маленький. Шагай, ребёнок маленький…», я и шагал. И шагаю…
Идеология была картонной, все это знали, и никому она жить не мешала, даже была и отчасти созвучной нашим естественным чувствам. Что было где-то в верхах, мы не знали, и нас оно не касалось. Ни кто не жил тогда бедно — машин хотя было мало, а чаще лишь мотоциклы с коляской, и телевизор ещё не у всех, но напряжений «дожить до получки» или купить, скажем, мебель, не было ни у кого, не говоря о бесплатных квартирах — лишь чувство вкуса определяло то, как ты одет, и что имеешь ты дома. Сначала мебель отец сделал сам, потом залезли почти на полгода в долги — купили финскую; ну а костюмы, пальто и плащи у родителей были такие, мне и сейчас-то завидно. В нашем (100 000) совсем небольшом городке отец там был архитектор, мать — врач, но по зарплатам не выше рабочих, смыслом у них было сделать «как лучше» (для всех), а иных смыслов и быть не могло — не было таких извилин в сознаньи. У меня был чемодан самых разных игрушек и стопка детских любимых мной книг (тех, что формат А4) высотой больше полметра, была коллекция в пятьсот значков; велосипед, правда, брали в прокате на лето, но лыжи были свои. Я ездил на лето к бабушке в сад и в Челябинск, был в Алма-Ате, в Пржевальске, в Москве и в Орлёнке, вот только в Крым меня летом не брали — дороговато, конечно. Кто-то потом начал врать, что жили все тогда плохо — откуда выползла дрянь — из недодуманной, брошенной на выживанье, деревни. «Голос Америки» — этот старался. Но злоба, подлость, или стремление жить ради денег — для меня всё ещё странны, это всё было — в кино про фашистов. В нашем дворе, как во многих других, и дети знали, что неразумно и против природы выбирать сторону зла, впрочем, никто и не дал бы такую возможность. Шкурников не было вовсе. Вечер, качели и звук в затихавшем дворе под посиневшем темнеющим небом.
